Тапки были куплены: пара серых кроликов немалого размера для дедушки и пара зеленых котов для бабушки. И еще букет и торт, на чем настоял Яша.

– Без букетов я в гости не хожу, – заявил он, – а торт целиком съем сам, если вы все будете чиниться и капризничать.

Но никто не чинился и не капризничал и не вспоминал обид. Внуков обняли и приголубили, как и предсказывал Яша, тапки были приняты благосклонно и выставлены на комод с уверениями, что они там не задержатся и будут обязательно использованы по назначению. Михаил Александрович, исхудавший и бледный, был слаб, но крепился, Аврора Францевна проявляла чудеса расторопности, готовя праздничное чаепитие, и Аня, у которой где-то под ложечкой варился суп под названием «личная драма» и выкипал, оседая на ресницах каплями солененького бульона, не замечала, насколько сдали дедушка и бабушка.

Они же, вдохновленные недавним визитом Вадима, после которого прошло не более трех часов, обрадованные встречей с внуками, в свою очередь не замечали грустных и мокроватых Аниных ресниц, не замечали, что уголки ее губ, если за ними не следить, тут же никнут, нагоняя на подбородок тоскливую голубоватую тень. Или вполне возможно, что и замечали, но праздник есть праздник, и не убивать же его назойливыми расспросами и беспомощным сочувствием. Это все потом, потом! Успеется. А пока – вот они, чашки в голубых узорах из парадного сервиза, пузатая сахарница и чайничек из него же под чистенькой, сложенной вчетверо льняной салфеткой, чтобы чайные листья взопрели и настоялись, тарелочки под торт и тяжеленькие серебряные ложечки, потемневшие, потому что недосуг было их чистить в последнее время.

– Ах, какой стыд! – огорчилась, глядя на «семейное серебро», Аврора Францевна. – Серебру положено мягко, скромно и благородно сиять, а тут… Такая незадача. Лучше я достану повседневные, из мельхиора. Такой простенький новодел. Кто-то их нам подарил? Им всего-то лет тридцать, наверное.

– Нет уж, – сказал Яша, – желаю серебро. – И, нацелившись между вишенками, не примяв сливочного купола, не сбив ни крошки шоколада, ловко нарезал торт большими широкобедрыми уголками. Затем удобно изогнутой лопаточкой разложил уголки по тарелкам и сказал категорически: – Всем можно.

– В каком, Яша, смысле – всем можно? – не поняла Аня. – В смысле, ты даешь нам разрешение есть торт?

– В том смысле, что никаких диет на сегодня. Торт можно всем вне зависимости от пола, возраста, количества килограммов лишнего веса и каталога болячек. Торт – препарат веселящего действия (Анна, понятно?) и, следовательно, продлевает молодость (учтите, бабушка и дедушка). А холестерин, калории там всякие сжигаются, когда весело. Как вам моя теория? По-моему, не слишком глупая.

– Не… не слишком, – неуверенно улыбнулась Аврора Францевна и перемазалась сливками.

– Аврорушка, ты как маленькая, – нежно попенял Михаил Александрович, обтирая ей подбородок салфеткой и улыбаясь так неловко, так неумело, будто давно забыл, как это делается. – Как маленькая. – Но и сам он был хорош, обсыпав грудь шоколадной пудрой и зацепив сливок кончиком носа.

– Я же и говорю, – подмигнул Яша, – как маленькие. Еще расти и взрослеть. – И Аня впервые улыбнулась без усилия, без голубоватой тени на подбородке, и принялась орудовать ложкой.

Тортом под Яшиным руководством, конечно же, объелись, и Михаил Александрович, подзабывший на пустых кашах и вареных овощах, что такое человеческая, а тем более праздничная еда, стал клевать носом, и его препроводили в постель. Заметно было, что и Аврора Францевна, хотя и счастлива, но утомлена до, как она считала, потребности в сердечных каплях. Но капель ей не дали, обули в зеленых котов и пожелали спокойной ночи и легких и сладких, словно торт, снов.

– Ох, только не сладких, – взмолилась Аврора Францевна, – лучше уж со вкусом острого маринада.

– Маринады, бабуля, обещаю завтра, – сказал Яша. – Грибочки, огурчики, помидорчики – что предпочтешь или все сразу. А сейчас, пожалуй, поздновато для маринадов.

Действительно, было уже поздновато. И Яша волновался, что вернисаж уже закончился. Тем не менее они с Аней бегом-бегом, по темени и бодрящему холодку, добрались с Третьей линии до Шестнадцатой, влетели в парадное и нос к носу столкнулись с выходящим Никитой. Никакого сомнения не было у Ани в том, что это Никита, несмотря на то что он напялил непроницаемые черные очки, задрал подбородок и деревянно расправил плечи. Еще и склеенная картонка на веревочке у него какая-то в руке. Вся его неестественная повадка говорила о том, что он Аню, безусловно, заметил и опознал, только не желает общаться. Так ведут себя только обиженные дворняги, вот кто, или склочные соседи по коммуналке, когда задумали напакостить. Совершенно нецивилизованный тип, и не может с ним быть никаких таких «высоких отношений», с дурнем. С дурнем, как сказала бы Эм-Си, и лучшего слова не подберешь.

* * *

Где-то к часу ночи обсудили в подробностях каждую фотографию, представленную на выставке. Потом возвращались к работам, показавшимся особо интересными. В том числе к фотопортретам Дэна, которые он тайком щелкал в шаверме и других подобных забегаловках. «Люди едят» – называлась эта серия, что воспроизводила жующие физиономии, по-разному перекошенные, сжатые и растянутые, выражавшие удовольствие, отвращение, брезгливость, рассеянность или деловитую жадность. Дэн поместил здесь и автопортрет с гигантской кружкой пива, в которой отражался его изломанный на выпуклых гранях профиль. Дэнов фас был самодоволен и добр, борода жизнерадостно топорщилась, а в ней запутались хлебные крошки, хоть воробьев пускай клевать, чтобы добро не пропадало. Дэнов профиль был трагичен и желчен, зол и жесток – прямо-таки профиль мизантропа, мрачного человеконенавистника и потенциального душегуба.

– Сочетание реализма и кубизма, – важно комментировал Дэн и чувствовал себя открывателем нового течения в искусстве фотографии. – Не помню, чтобы кто-то совмещал подобное на одном изображении.

Таня, помимо тех Никитиных фотографий, которые она отдала «Людям и уродам», выставила еще с дюжину в захваченном ею наиболее хорошо освещенном углу зала. Она ловко, так что он и не заметил, загнала Никиту в этот угол и, как старому знакомому, стала все подробно рассказывать: где она снимала, что снимала, почему именно так, а не иначе, и на что именно нужно обращать внимание на снимке.

– Ты слушай, – настаивала она и теребила Никиту за рукав свитера, – слушай и слушайся. Так лучше. Потому что – я уже убедилась на печальном опыте – все смотрят и видят совсем не то. И учти, пожалуйста, что лучше предполагать и ошибаться, чем просто выражать восхищение. Если восхищение, я не верю. Чем тут восхищаться? Тут думать надо.

– Восхищаться нечем, – мстительно согласился Никита, вспоминая собственную морду в Танином изображении. А мстительно, поскольку был уверен, что художник ли, фотограф ли жаждут именно восхищения, выраженного в той или иной форме, но восхищения, восторга, преклонения. И оказался, должно быть, прав, потому что Таня озадаченно умолкла, приоткрыла рот, подняла тонкие бровки и с подозрением взглянула на Никитушку, нахала из нахалов, пусть и симпатичного.