– Да! – рыкнул он и затряс головой, чтобы легче было проморгаться.

– Кит! Я согласен! – ударил в ухо дребезжащий тенорок. – Сто баксов твои!

– Не понял! – зарычал Никита. – Какие такие сто баксов?! – Неужто опять назревает идиотское приключение? Не-е-ет, только не это, господи!

– Сто баксов! Ты же сам говорил: сто баксов, и мы друзья. У метро, помнишь? Это же я! А тебе не прозвониться.

– Войд?! Тьфу ты, – сказал Никита.

– Что? – не понял Ромочка.

– Не узнал я тебя, родной. Так ты дружить намерен? Ну и дела.

– Что? – Ромочка проявлял удивительную тупость.

– Я говорю: дружить – намерение похвальное, – ехидным тоном сообщил Никита, еще не проморгавшийся после вспышки, злой на весь свет, а потому возымевший намерение попинать гаденыша Войда. Осквернения ложа он ему еще не забыл. И никогда, никогда не забудет.

– Ага, – восторженно заявил Ромочка. – Так мы друзья? А сто баксов за мной. И – йес! – поздравь меня, кстати. Поздравь меня, друг!

– С чем это? – изумился Никита, как изумился бы кот, если бы не бог весть какая жирная мышь начала перед ним выделываться, набиваться в друзья, весело вертеть хвостом, приплясывать и требовать поздравлений неизвестно с чем.

– Да с тем самым! – завопил Войд. – Понимаешь, я там был! В вендиспансере! Был!

– Поздравляю, – осторожно поздравил Никита, потому что с психами следует соблюдать осторожность, даже с теми, которых хочется придушить. – Поздравляю. А… с чем именно тебя поздравить-то? – А потом он вспомнил, что сам же в запале ненависти и сугубого огорчения послал Войда провериться. И восторг Войда стал ему подозрителен. – Так что у тебя за… радость? – дрогнувшим голосом переспросил Никитушка, лицо, как вдруг оказалось, заинтересованное. Бывают же случаи, когда дурные шутки оборачиваются… черт знает чем. И расхлебывай потом. Тут главное не затянуть. – Как радость называется-то? С чем поздравлять-то?

– Да с чем!!! – взвыл Войд от Никитушкиной непонятливости. – С экспресс-анализом! Пятнадцать минут, и все готово! Все ясно! Кит! Друг!

– Что ясно? – сдрейфил Никита.

– Да ерунда! Все ерунда – твои подозрения! Мы совершенно здоровы! – эйфоризировал Войд. – Давай встретимся! Посидим где-нибудь.

– Ну не урод? – горестно сказал Никита мимо трубки.

И не в силах больше превозмогать крутой трагикомический рельеф данного отрезка своей судьбинушки, припал к подоконнику и захохотал на всю выставку облегченно, готовый на радостях дружить со всеми и с кем попало, даже с гаденышем Войдом. Захохотал так громко, что откуда-то сверху, с завитков потрескавшейся потолочной лепнины, мягко кружась, полетели клочки свалявшейся пыли. Захохотал так заразительно, что смех его подхватили и смеялись просто так, не задумываясь о том, над чем и по какой причине смеются. Смеялись просто за компанию, потому что это весело и приятно. Потому что, как понял Никита, в этом дурдоме многое было принято делать просто за компанию. Из солидарности перед змеиными извивами жизненных напастей.

* * *

Инна, измученная и притихшая, уснула на своей изношенной, потрепанной тахте. Уснула после неприятнейших процедур, смертельно усталая, трезвая, с налившимися синими чернилами подглазьями, с измученными венами на руках, потому что в полузабытьи была неспокойна и сбивала иголки капельницы.

Неловкие ресторанные распустехи, матросики с «Корюшки», не сразу смогли ее выловить. В воде она потеряла сознание и утонула сорвавшимся якорем. Подняли Инну, казалось, уже неживую. Но Вадим Михайлович свирепо тормошил ее, бездыханную, откачивал грязную воду, жидкий ил, заставлял дышать, вынуждал биться сердце. А потом заплатил много денег и забрал Инну домой из реанимации, снял с нее казенное, испятнанное бурым рубище, пропитавшееся запахом дезинфекции, завернул в одеяло и уложил на тахту. Следил за тем, как она уходит в сон. Наверное, страшен был ее сон, потому что теней на лице становилось все больше, губы и подбородок обметало серым инеем, а пальцы истончались и подрагивали. Не пальцы, а скорбные лучики угасающей звезды.

Вадим Михайлович сидел в древнем кресле, не менее потрепанном, чем тахта, на которой спала Инна. Сидел без единой мысли в голове, без капли чувства в сердце. Никакой жалости не испытывал он. От жалости, от коварного скорпионьего ее укуса, он ослабел лишь на несколько минут, когда Инна буйствовала и хороводилась, пропадала в тайфунчике пьяного веселья. А потом ему некогда стало жалеть, потом он трусил до полуобморока, когда ее доставали из Невы. А потом он, бросив куда-то свой теплый плащ, работал споро и яростно, как атомный реактор, оживляя Инну, изгонял мертвую воду и разогревал остывающую кровь. Потом он трясся рядом с ней в «скорой» и ждал у реанимации, глядя в окно, в застекленную черную ночь, холодную и тяжелую, как осенняя невская вода. Именно там, у окна в больничном коридоре, выстроилось решение, прочное и надежное, высокое, словно замок на холме. Вадим Михайлович очень устал, пока строил свой замок, и потому не осталось ни мыслей, ни чувств. Одно лишь терпеливое и многомудрое ожидание.

Ждал Вадим Михайлович, ждал и дождался – звонка в дверь среди ночи. Был весьма недоволен и приготовился выставить пришельцев. Поскольку взрослым людям хорошо известно, кто может заявиться среди ночи к страдающей алкоголизмом личности. Собутыльники же, само собой.

Ну и странные оказались у Инессы собутыльники! Просто супер-пупер, а не собутыльники. Молодые, мускулистые, по виду сытенькие, хорошо кормленные и в очень-очень приличных костюмах. Один су-пер-пупер, с невыразительным и тяжелым взглядом робота, держал в руках объемистые, свежо шуршащие пакеты с логотипом недешевого супермаркета; второй, более напоминающий человека, нежели робота, нес за высокую плетеную ручку корзину цветов. Целый сад умещался в той корзине и немыслимо, волшебно благоухал, и отступали перед этим благоуханием прозаические миазмы лестничной клетки убогой купчинской пятиэтажки.

– Вы, господа, случайно адресом не ошиблись? – угрюмо осведомился озадаченный Вадим Михайлович. – Вы к кому, собственно?

Господа оказались молчаливы, не ответили господа Вадиму Михайловичу, но почтительно расступились, и меж ними, будто между кулисами, появился Олег Михайлович Лунин собственной персоной. О как!

– О как! – сказал Вадим Михайлович, когда пять секунд спустя опознал сводного своего братца. – Встреча. М-да. Какими судь… Прости. Я и забыл, что она твоя жена.

– Вадька?! – в свою очередь изумился Олег Михайлович, разглядев под патиной зим и лет знакомые черты. – Встреча! М-да! Какими судь… Пусти-ка ты нас! Черт. Не через порог же… родниться.

– Что за слово? – подпустил на всякий случай льда Вадим Михайлович и сделался строг. Он был… Воистину он был рад, но не верил в свою радость. Слишком много всего намело и наломало между ними за годы и годы. Такой был бурелом! Вовек непролазный бурелом. Только палить его. Палить к черту! – Что за слово? Какое-то не твое слово – родниться. Впрочем… зря я это. Олег!