– Кое-что я, конечно, видел. Но боюсь, черный мистицизм и гомоэротика лично меня особо не привлекают. И уж точно не представляются мне образцовым фундаментом поклонения. Пастор Эми – хорошая женщина? А Джордж – хороший… бог?

– Меня ничья религия особо не колышет, – сказал я ему. – Но если угодно сводить задачу религии к выявлению людей, творящих хорошие дела… Когда я до смерти проголодался, пастор Эми меня накормила. А когда я был ранен и хотел пить, мне под вашими воротами отказали в стакане воды.

– Да. Об этом прискорбном инциденте мне доложили. Расплата у нас тут неотвратима, не так ли? Зато вы никогда не публиковались, а я вас опубликовал.

– Ладно. – Смех у меня вышел слишком резкий. – У вас все ходы записаны, мистер Калкинз. Ну а то, это же ваш город. О, вот помните статью про то, как я спас детей из пожара в ночь после праздника? Так вот, их спас не я. Их спас Джордж. Я просто за компанию. Но это Джордж бродил по улицам, искал в пожаре, не нужна ли кому помощь. А я мимо проходил; и остался лишь потому, что он рассказал, как люди сначала пришли с ним из бара, а потом зассали и сбежали. Я первым услышал, как дети плачут, но вломился в дом и пятерых вытащил живыми Джордж. Потом, когда его разыскал ваш репортер, Джордж прикинулся, будто это все я, потому что не хотел признания, престижа и сопутствующего поклонения герою. Что в нынешнем своем настроении я одобряю. Как по-вашему, Джордж – плохой человек?

– Мне представляется, – голос был сух, – изначально в вашем вопросе имплицитно проводилось настоятельно необходимое различие между теми, кто поступает хорошо, и теми, кто хороший.

– Само собой, – сказал я. – А у вас эксплицитно прозвучали слова насчет удовольствоваться тем, что нам выпало. Мне, если приходит нужда, выпадает Джордж. Он вполне добродушное божество с симпатичными человеческими изъянами – похотью в анамнезе, например.

– Пожалуй, я все-таки слишком врос в иудеохристианство – меня смущают откровенно человеческие демиурги.

– В государственной религии правитель – наместник Бога на земле, если я правильно помню. Не поэтому разве отношения главы государства и главы церкви щекотливы – ну, вы же мне сами только что рассказали? Вы такое же божество, как Джордж, минус некоторые небесные знамения и – тут я, конечно, говорю наугад – пара дюймов хуя.

– Надо полагать, одна из правомерных задач поэтов – кощунствовать на ступенях алтаря. Жаль только, что этот порыв посетил вас сегодня. Я, впрочем, понимаю – как политическую, если и не религиозную необходимость.

– Мистер Калкинз, – сказал я, – большинство ваших подданных не знают наверняка, существует ли вообще это заведение. Я явился не выражать давно задуманный протест. До сего дня я даже не знал, что тут есть отец настоятель. Я просто спрашиваю…

– О чем вы спрашиваете, юноша?

Все, чем я хотел огрызнуться, отрезало напрочь, едва я сообразил, что он взаправду терзается.

– Э… – Я прикинул, что бы такого сказать остроумного, но меня не осенило. – Отец настоятель – хороший человек?

Когда он ничего не ответил, а я заподозрил / припомнил почему, захотелось смеяться. Намереваясь удалиться в тишине, я слез с подлокотника. Однако три шага спустя пузырь лопнул громким хи-хи, которое грозило истечь ревущим потоком. Если б Калкинзу было видно, я бы помигал ему огнями.

Из-за угла выступил брат Рэнди – над кроссовками волновалась сутана.

– Уходите? – Метамфетаминовую гримасу он так и не снял.

– Угум.

Он пошел меня провожать. Ветер, прежде слабо свистевший в левом ухе, окреп и захлопал полами жилета по бокам; сдернул с Рэнди капюшон. Я посмотрел на одинокую Австралию в Южном Тихом его черепа. Вовсе не такая огромная, как я вообразил, увидев край. Он перехватил мой взгляд; поэтому я спросил:

– Болит?

– Иногда. В воздухе пыль, грязь – видимо, поэтому воспаляется. Теперь уже гораздо лучше. Раньше, когда я только пришел, все ухо такое было и шея сзади. Отец настоятель посоветовал обрить голову – так, конечно, залечивать стало полегче. – Мы подошли к лестнице. – Отец настоятель разбирается в медицине будь здоров. Велел чем-то мазать – вроде заживает. Я одно время думал, может, он раньше был врачом, но я спросил…

В паузе я кивнул и зашагал вниз. Он чем-то ширялся, зуб даю, и едва он заговорил, у меня начались слуховые видения неумолчного стрекота.

– …а он сказал, что нет. Пока-пока. – Он помахал крупной полупрозрачной рукой.

Всю дорогу по проломленному мосту я складывал портрет человека за стеной (мои огни сверкают меж двух цветочных каменных решеток, набрасывая на его тело паутину света); я даже гадал, что он чувствовал при нашем разговоре. Единственное, что прояснилось, когда отпали все мои умопостроения: мною овладел порыв что-нибудь написать. (Бывает ли так, что вами овладевает неуемное?.. – как на задних обложках журналов пишут. Во-во.) Но сидя здесь, в дальней кабинке у Тедди, сегодня, пока Зайка выступает перед публикой-несколько-скуднее-обычного (спросил Перца, не хочет ли он со мной, но он сюда не ходит, его аж корежит, и я для компании прихватил тетрадь), я вижу, что порыв родил лишь этот вот рассказ – а вовсе не то, над чем я собирался поработать. (Зайка обитает в опасном мире; ей подавай хорошего человека. А выпал ей Перец… нет, образ, до которого Перец в лучшие свои минуты [когда способен улыбаться] снисходит ради нее, но обычно он слишком устал или стыдится. Вправе ли я говорить ей об этом – кощунствовать на ступенях алтаря, делиться сведениями, почерпнутыми в полуденном странствии? Жаль, что его танцы не очень-то мне по нутру.) Это не стихотворение. Это весьма убогий отчет о том, что произошло в год Господа Нашего и ах как было бы приятно записать месяц, день и год. Только я не могу.

* * *

Если Доллар не перестанет допекать Саламандра, Саламандр его убьет. Если Доллар перестанет допекать Саламандра, Саламандр его не тронет. Если Саламандр убьет Доллара, Доллар, значит, не перестал допекать Саламандра. Если Саламандр не тронет Доллара, Доллар, значит, перестал допекать Саламандра. Которое из утверждений истинно? То, разумеется, где слов меньше. Но это псевдологика. Почему? Трижды благословен Повелитель Божественных Слов, Бог Воров, Господин Подонков, нравом двуполый, природой двуличный, однако единый во всех преломленьях.

* * *

локтем ему в подбородок.

Джон сказал:

– Эй!.. – и отступил, задрав руки, выставив ладони.

У нее вырвался звук – я такого никогда не слыхал ни от кого. Она лягнула Джона по ноге, попала под колено. Он снова цапнул было ее за локоть, но локтя под рукой не оказалось, и Джон опять отступил.