Когда я снова отвел глаза от озерного распада, он толстым большим пальцем и восковым указательным натягивал капюшон на лоб.

Я оглядел корпуса. Я искал этот монастырь так давно; но едва монастырь был найден, поиски показались плевым делом. Я отправился в некое странствие…

– Извините, – сказал он.

…и вернулся.

– А вы Шкет?

В животе стало приятно, и сильно захотелось ответить нет.

– Ага.

Его подбородок и улыбка скривились в беззвучном смешке.

– Вот я и подумал. Не знаю почему, но мне показалось, что логично. Я же видел фотографии… скорпионов в «Вестях». Я понял, что вы из них, но откуда мне было знать который. А что вы – тот самый… – и потряс головой; перед нами довольный человек. – Что ж. – Он опять сложил руки. – Скорпионы к нам еще не заходили, так что я сказал наугад. – Лицо без морщин сморщилось. – Вы точно не ищете кого-то?

– Кого тут искать?

– Обычно приходят к отцу настоятелю – но он сейчас заперся с мистером Калкинзом, так что сегодня маловероятно, если, конечно, не хотите подождать или прийти как-нибудь…

– Мистер Калкинз здесь? – Про себя я уже довел до середины воображаемый диалог, который начался, когда на его первый вопрос я ответил: Шкет? Кто – я? Да не-е…

– Да.

– А с ним можно увидеться? – спросил я.

– Ну, я не… я же говорю, он заперся с отцом настоятелем.

– Он захочет меня увидеть, – сказал я. – Мы дружим.

– Я не уверен, что стоит их беспокоить. – Его улыбка припечатала к лицу эмоцию, которой я не понимал, пока он не продолжил: – И если я правильно понимаю, мистер Калкинз пришел сюда, помимо прочего, затем, чтобы отдалиться от друзей на более комфортное расстояние. – Тут он хихикнул. Вслух.

– Он со мной никогда не встречался, – сказал я и сам не понял зачем. (Объяснить, что личные причины, побуждающие человека отдалиться от друзей, нас с Калкинзом не касаются? Но прозвучало иначе.) Ладно, фиг с ним.

Бумкнул колокол.

– А, то есть, – он глянул на колокольню, – сестра Эллен и брат Пол все-таки не забыли, – и улыбнулся (какой-то междусобойной шутке?), а я между тем наблюдал, как модель монастыря, которую я создал, сам того не осознав, – три корпуса, где живут только отец настоятель, Калкинз и этот вот, – рушится и складывается в общину братьев и сестер, садик, коз и кур, утрени, повечерия, вечерни…

– Эй, – сказал я.

Он на меня посмотрел.

– Идите скажите мистеру Калкинзу, что пришел Шкет, и спросите, хочет ли он меня видеть. Если не хочет, я приду в другой раз – я теперь знаю, куда идти.

Он в расстройстве поразмыслил.

– Ну ладно. – И повернулся.

– Эй.

Он оглянулся.

– А вы кто?

– Рэнди… ну, брат Рэндольф.

– Понял.

Он свернул за угол и исчез вместе с колокольным эхом.

Арочную дверь под выщербленным замковым камнем, судя по всему (по слою ржавчины ниже засова с запястье толщиной), не открывали весь год.

И я продолжил свое странствие: я так давно искал монастырь, а нашел, даже не задумываясь о цели поисков. Долгие минуты я раздумывал, нельзя ли вот так получать в жизни всё. Дойдя наконец до здравого ответа («Нет»), я рассмеялся (вслух), и мне полегчало.

– Они уже…

Я отвел глаза от миазмов озера Холстайн.

– …уже на сегодня закончили, – сообщил брат Рэндольф от угла. – Он с вами поговорит. Мистер Калкинз сказал, он с вами поговорит немножко. Отец настоятель сказал, это ничего. – Я зашагал к нему, но он все равно произнес: – Пойдемте.

По-моему, он удивился, что все так обернулось. Я тоже удивился; только он-то еще и расстроился.

– Сюда. – То есть к белому деревянному шезлонгу на каменной веранде с колоннами вдоль всего корпуса.

Я сел и улыбнулся брату Рэндольфу.

– Они, понимаете, уже закончили, – пояснил он. – На сегодня. И отец настоятель говорит, можно с вами поболтать, если недолго.

По-моему, он сдерживал улыбку.

Интересно, болит у него эта штука под капюшоном?

– Спасибо, – сказал я.

Он ушел.

Я посмотрел на пятнистую траву, на веранду, влево и вправо, на бежевый камень; рядом в стену погружалась бетонная решетка с цветочными завитками. Разок я встал и туда заглянул. За ней оказалась другая, и она выдавалась из стены на шесть дюймов – внутри ничего не видно. Для вентиляции, наверно, подумал я, но тут коленом (всматриваясь сквозь решетку, я шагал вдоль каменных цветов) задел шезлонг, и его ножки громко заскрежетали.

– Прошу прощения?..

Я слегка отпрянул.

– Ау? – удивленно переспросил я.

– Я не понял, что вы там, пока не услышал, как вы ходите.

– А. – Я отступил от решетки. – Я думал, вы на веранду выйдете… – (Он усмехнулся.) – Ну ладно, так, пожалуй, тоже ничего. – И я развернул шезлонг.

– Хорошо. Я рад, что вы не против. Весьма необычайно, чтобы отец настоятель разрешил тому, кто алчет постичь монастырскую жизнь – как они тут называют этот процесс, – хоть как-то сообщаться с людьми извне. Беседы с членами общины ограничены. Я здесь уже не первый день, однако официально приступаю к занятиям лишь сегодня на закате солнца. Так что он сделал исключение.

Я присел на подлокотник шезлонга.

– Ну, – сказал я, – это если солнце сегодня закатится…

Он опять усмехнулся:

– Да. Видимо.

– Что вы тут делаете? – спросил я.

– Вероятно, точнее всего будет сказать, что я планирую ступить на путь духовного учения. Не знаю точно, надолго ли это. Вы меня перехватили как раз вовремя. И кстати, должен предупредить: возможно, вы зададите вопросы, на которые мне не дозволено отвечать. Отец настоятель велел в ответ на такие вопросы хранить молчание, пока вы не заговорите снова.

– Не волнуйтесь, – сказал я, – в тайны ваших здешних благочестивых игр я не полезу, – и как бы пожалел, что нельзя.

Но голос ответил:

– Нет, я имею в виду не вопросы, касающиеся монастыря.

И (Пока он раздумывал, надо ли еще пояснять?) я раздумывал о том, как медленно взрывается колокольня – расшвыривает камни в замутненный воздух, до того разреженный, что в нем не поплывут ни кирпич, ни болты, ни веревка.

– Мне кажется, вы не можете спросить о монастыре такое, на что мне не дозволено ответить, если я знаю ответ. Но один из элементов учения – самодисциплина, так сказать: в ответ на любые вопросы, высекающие во мне искру некоего внутреннего отклика, побуждающие меня к неким мыслям, неким чувствам, мне надлежит не изливать вербальный ответ, который, сколь бы ни был информативен, высказывается главным образом для того, чтобы эти мысли и чувства подавить, но испить вопросы до дна в страхе молчания.