то там, в преисподней, я бы извелся, думая, что кто-то другой обнимает Кефтиу на этом свете и прикасается к ее цветущему телу. Ведь у нее столько воздыхателей, столько стихотворцев воспевали ее роскошную красоту! К лучшему и то, что мои сыновья умрут: они родились царями и носили короны еще в колыбели. Я бы не перенес, если бы они стали рабами в Египте и страдали в рабстве!

Он опять принялся за пиво и даже чуть опьянел из-за своего плачевного состояния. Своими искалеченными пальцами он обирал с себя грязь и помет, которыми его осыпали, и говорил:

– Синухе, друг мой, напрасно ты коришь меня, говоря, что из-за меня Сирия стала как гниющая могила. Единственная моя вина в том, что я проиграл свое сражение и доверился хеттам. Воистину, если бы я победил, я бы переложил вину за все зло, что случилось, на Египет и мое имя славил бы каждый. Но раз я потерпел поражение, на меня валят все подряд и вся Сирия проклинает мое имя.

Он захмелел от крепкого пива и, подняв свои окованные руки, схватил себя за седые волосы. Со стоном он вскричал:

– О Сирия, Сирия! Моя боль и надежда, моя любовь! Ради твоего величия старался я, ради твоей свободы я восстал, но в день моей гибели ты оплевываешь меня и проклинаешь мое имя! О прекрасный Библ, о цветущая Симира, о лукавый Сидон и крепкая Яффа! О вы, города, сияющие, подобно жемчужинам в моей короне, зачем вы отпали от меня? И все же моя любовь к вам слишком велика, чтобы я мог ненавидеть вас за ваше отступничество, ибо я люблю Сирию именно такой – лживой, жестокой, капризной, всегда готовой изменить. Род приходит и уходит, народы являются и исчезают, царства сменяют друг друга, слава и величие рассеиваются подобно дыму, но вы – живите, вы, прекрасные города, пребудьте вовеки, чтобы моему праху, развеянному ветром пустыни, прилететь и коснуться ваших камней!

Я слушал его, и на душе у меня становилось все печальнее, ибо я видел, что он все еще во власти грез. Однако я не хотел пробуждать его от этих грез, которые утешали его в канун смерти. Поэтому я по-прежнему держал его руки в своих, и он пожимал их изувеченными пальцами и со стоном говорил:

– Синухе, я не жалею ни о смерти своей, ни о поражении, ибо без великой отваги и дерзости не бывает великих побед, а победа и величие Сирии были, казалось, совсем близко. Во все дни моей жизни я был неукротим в любви и ненависти, и я не могу представить для себя другую жизнь и не хочу никакой другой! Я не жалею ни о чем, совершенном мною, хотя мои дела обременяют меня тяжким грузом, опутывают и ведут к позорной гибели, а тело мое будет брошено на съедение шакалам. Но я, Синухе, любопытен, во мне течет кровь купца, как во всяком сирийце. Завтра мне нужно умереть, а смерть будит во мне великое любопытство, и мне хочется знать, есть ли у меня какое-нибудь средство подкупить смерть и провести богов, ибо слишком омрачает мою душу мысль об угрюмом тамошнем мире, вечно погруженном во тьму. Назови, Синухе, – ведь ты собрал всю земную мудрость в своем сердце! – назови мне средство, чтобы подкупить смерть.

Но я лишь покачал головой:

– Нет, Азиру, ее не подкупишь и не обманешь. Любовь и власть можно подкупить, еще можно – добродетель и порок или ум и сердце. Только рождение и смерть неподкупны. Но этой ночью, пока язычок светильника еще дрожит, я хочу сказать тебе: в смерти нет ничего страшного, Азиру, смерть приятна. Сравни ее со всем злом, что творится в мире, и ты увидишь, что смерть – самый добрый друг человека. Я, как врач, не особенно верю в загробный мир, а как египтянин, не верю ни в Страну Заката, ни в сохранение тела. Смерть для меня как долгий сон, как свежая ночь после знойного дня. Воистину, Азиру, жизнь подобна раскаленной пыли, а смерть – прохладной воде. В смерти твои глаза смежаются и больше не видят, сердце твое успокаивается и не тревожится ни о чем, в смерти твои усталые руки не норовят приняться за работу, а натруженные ноги не томятся по мягкой пыли нескончаемых дорог. Вот какова смерть, друг мой Азиру, но ради нашей дружбы я охотно принесу для тебя и твоей семьи великую жертву из вина и мяса Ваалу Амурру. Жертву, достойную твоего царского сана принесу я, если это даст тебе утешение, поскольку сам я не очень верю в жертвоприношения. Однако предосторожность всегда предпочтительна, поэтому я принесу эту жертву для тебя, чтобы ты не мучился от жажды и голода в преисподнем мире, даже если такого мира и не существует!

Азиру очень оживился и принялся советовать:

– Когда будешь совершать жертвоприношение, выбери овец нашей земли – их мясо самое жирное и просто тает во рту. И не забудь о бараньих почках, это мое любимейшее кушанье, и, если сможешь, принеси сидонское вино, в которое добавляют мирру, – моя кровь нуждается в крепких винах и жирной пище. Еще я бы желал, чтобы ты принес мне удобное и прочное ложе, которое выдержит самую бешеную тряску, ибо воистину моему царскому достоинству не пристало лежать на траве, как пастуху, хоть только, пожалуй, земля не будет скрипеть, подобно всем кроватям, под тяжестью Кефтиу!

И он подробно взялся перечислять мне многие другие предметы, которые могли ему понадобиться; он увлекся и радовался, как ребенок, думая о том добре, которое получит с собой в загробный мир. Но под конец он снова опечалился, тяжело вздохнул и, склонив голову на руки, сказал:

– Если все это ты точно хочешь сделать для меня, Синухе, ты воистину мой друг! Хотя я не понимаю, зачем тебе это, ведь я принес много зла и тебе, как всем египтянам. А ты так красиво говорил о смерти, и, может быть, ты прав, может быть, смерть и вправду долгий сон и прохладная вода. И все же сердце во мне сжимается, когда я думаю о цветущей яблоневой ветке в земле Амурру, слышу блеяние овец или вижу ягнят, прыгающих по склону горы. Да, у меня сжимается сердце при мысли о весне в Амурру, о распускающихся лилиях, об их запахе смолы и бальзама, ибо лилия – царственный цветок и подходит мне. Думая обо всем этом, я чувствую, как сжимается мое сердце, ведь я знаю, что не увижу больше земли