время как сирийские города пустели, а их жители прятались, подобно диким зверям, в расселинах скал. Вся земля была опустошена, ибо терпящие поражение отряды беспощадно изводили посевы и рубили фруктовые деревья, чтобы только захватчикам не кормиться от плодов этой побежденной земли. Однако и Египет растрачивал свои живые силы и свое богатство на полях Сирии, и вся страна стала подобна матери, разрывающей на себе одежды и посыпающей голову пеплом при виде своих умирающих детей, – ибо вдоль всего потока от Нижнего царства до Верхнего не было селения и города, не было квартала и лачуги, где не убивались бы по мужу или сыну, сражавшемуся в Сирии ради величия Египта и погибшему там.

Три года Хоремхеб вел войну в Сирии, и за эти годы я постарел больше, чем за всю прожитую жизнь: волосы мои выпали, спина согнулась, а лицо стало морщинистым, как сушеный плод. К тому же под глазами появились припухлости от набрякших слезных мешков – слишком многому в эту пору мои глаза были свидетелями! Я стал замкнутым и раздражительным, покрикивал на людей, а с больными разговаривал грубо, как обычно разговаривают пожилые лекари, даже самые добродушные. Так что в этом я не отличался от прочих, разве что повидал на своем веку больше, чем они.

А потом, на третий год, в Сирию явилась чума. Чума всегда ходит по пятам за войной и является там, где скапливаются в большом количестве разлагающиеся трупы. Воистину вся Сирия на третий год превратилась в разверстую гниющую могилу. Племена и целые народы исчезали с лица земли, вместе с ними исчезали их языки и обычаи и забывались навеки. Чума убивала тех, кого пощадила война, и в войске Хоремхеба, как и в войске хеттов, она унесла столько людей, что всяким военным действиям пришел конец, и обе рати бежали от чумы кто в горы, кто в пустыню – в те места, куда мор не дошел. Чума не делала различий между вельможей и простолюдином, богачом и бедняком, она равно губила всех, и от нее не помогали никакие снадобья: заразившийся окутывал голову платьем, ложился на постель и умирал в три дня. А те, кто выживал, до конца своих дней носили безобразные шрамы под мышками и в паху, откуда чума сочилась гноем, пока они выздоравливали.

Непостижимо своенравна была чума как в своем губительном выборе, так и в своей милости, ибо выживали вовсе не самые крепкие и здоровые, часто именно слабые и истощенные поправлялись, словно в их телах она не могла найти себе достаточной пищи. Поэтому, пользуя чумных, я пускал им кровь, стараясь сколько мог ослабить больного, и не позволял ему есть во все время выздоровления. Таким методом я вылечил очень много больных, другие – и их тоже было немало – умерли у меня на руках, несмотря на все мои старания, так что я не знаю, было ли мое лечение правильным. Все же мне приходилось что-то делать с заболевшими, дабы они не разуверились в моем искусстве, – к больному, не верящему в выздоровление и искусство врача, смерть приходит куда вернее, чем к тому, кто верит. Мой метод лечения чумы был тем не менее лучше иных, ибо обходился больному много дешевле.

Корабли перенесли чуму и в Египет, но там она погубила куда меньше народа, чем в Сирии, ибо сила ее истощилась, и большинство больных не умирали, а излечивались. В тот же год с разливом чума исчезла из Египта, а зимою ушла и из Сирии, так что Хоремхеб мог наконец собрать своих людей и продолжить войну. Весной он перешел с войском через горы на равнину у Мегиддо и дал хеттам большое сражение, после которого хетты стали просить мира, а царь Буррабуриаш в Вавилоне, видя успех Хоремхеба, настолько осмелел, что вспомнил о своем союзе с Египтом. Самым дерзким образом он двинул войско на хеттов, вступив на некогда митаннийскую землю, и изгнал хеттов с тучных пастбищ Нахарины. Вот тогда хетты и предложили Хоремхебу мир – когда поняли, что утратили власть над разоренной Сирией: они были опытными воинами и бережливыми хозяевами и не желали ради пустой славы подвергать опасности боевые колесницы, необходимые им для усмирения Вавилонии.

Хоремхеб ликовал, получив мир, – его войско сильно поредело, а Египет был истощен. Ему не терпелось как можно скорее заняться восстановлением Сирии, наладить торговлю и таким образом выгодно использовать эту землю. Но как условие заключения мира Хоремхеб потребовал от хеттов сдачи Мегиддо, крепости, которую Азиру сделал своим главным оплотом и окружил неприступными стенами и башнями. Поэтому хетты захватили Азиру вместе с его семьей в самом Мегиддо, забрали несметные богатства, свезенные сюда со всей Сирии, и передали Хоремхебу закованных в цепи пленников – Азиру, его двух сыновей и жену Кефтиу. В знак своих миролюбивых и добрых намерений хетты прислали их прямо в лагерь Хоремхеба, чуть отсрочив передачу самого Мегиддо, чтобы успеть разграбить город и отогнать стада овец и крупного рогатого скота с земли Амурру на север, ибо та по условиям мирного договора отходила к Египту. Хоремхеб не чинил им в этом препятствий. Он велел трубить в трубы, знаменуя конец войны, и устроил пир, на который пригласил хеттских царьков и военачальников, пил с ними ночь напролет и похвалялся своими подвигами. На следующее утро он собирался перед всем своим воинством и на глазах хеттских военачальников казнить Азиру вместе с его семьей в ознаменование вечного мира, который отныне воцарится между Египтом и царством Хатти.

Вот почему я не захотел принимать участие в этом пире, а отправился в непроглядной ночной темноте к шатру, где держали закованного в цепи Азиру. Стражники не посмели меня задержать – ведь я был лекарем Хоремхеба и воины в лагере узнавали меня и считали человеком злобным и сварливым, готовым с самим Хоремхебом пререкаться самым вызывающим и ядовитым образом. Я отправился к Азиру, потому что у него сейчас не было ни единого друга во всей Сирии, – у того, кто находится в плену, кто разорен и ждет позорной казни, не бывает друзей. Я отправился к нему, потому что знал, как он любит жизнь, и надеялся убедить его всем тем, чему я был свидетелем, что жизнь не стоит того, чтобы жить. Еще я хотел сказать ему, как врач, что смерть легка, легче, чем боль, скорбь и страдание жизни, ибо жизнь подобна жгучим языкам пламени, а смерть – как темная вода забвения. Вот что я намеревался сказать ему, зная, что наутро ему предстоит