как свойство высокоорганизованной материи – отличительный признак того, что данная нервная система способна объяснить свое собственное функционирование.

Стремясь все объяснить в соответствии со строгой монистичной системой и вооружившись необходимыми «материалистическими», «детерминистскими» и «научными» мандатами, рефлексология предъявила права на звание единственной марксистской науки о человеческом поведении[1918]. Психическая причинность описывалась в рамках этого подхода как действующая на чисто физическом уровне. Человек вполне мог знать о силах, действующих внутри него, но контролировать их он был не в состоянии[1919]. Единственным сходством, все-таки сохранившимся между социологическим и рефлексологическим представлениями о сознании, было возвеличивание самопознания. И «мысль» (социологический словарь), и «умственный труд» (физиологический словарь) ассоциировались с познанием принципов собственной активности. Но если для социологов (Малашкин) сознание означало свободу и функционировало как первопричина, источник человеческой деятельности, то для рефлексологов (Гумилевский) оно было отражением процессов, происходящих на более высоком уровне нашего бытия и в общем и целом от сознания не зависящих.

Все это отнюдь не считалось отвлеченными рассуждениями. Отвергая всякую психологию как орудие эксплуатации, советские физиологи, неврологи и рефлексологи претендовали на то, чтобы представлять интересы пролетариата в научной сфере. Субъективные идеи считались не только ненаучными, но и ограничивающими самовыражение рабочего класса и укрепляющими господство мысли над трудом[1920]. Моральный императив как религиозного мышления, так и либерального – дух должен контролировать тело – описывался Рейснером с насмешкой:

…Нужно отметить, что душа и соответственная психология не раз выступали в качестве открытого обоснования классового господства. И это тоже понятно. По учению философов, верующих в душу, она по сравнению с телом награждается весьма высокими свойствами. Тело зачисляется в разряд чего-то весьма скверного и жалкого. Оно материально и животно, а посему низводится в разряд презренной плоти. Оно доступно страданиям и смерти, чувственным наслаждениям и похоти. Отсюда второй вывод: тело есть вместилище несчастия, грязи и пороков. <…> …Т. к. познание, разум и сознательная воля приписываются душе, то на долю тела остается темный инстинкт, механическая косность, во всяком случае что-то бессмысленное, неразумное, лишенное порядка и организации. Таким путем душа получает значение какого-то командира над телом, вид разумного и сознательного начальства, связанного с грязным, похотливым, глупым и причиняющим большие страдания слугой.

«Неудивительно поэтому, – продолжал Рейснер, – что психология, как наука о душе, стала излюбленным коньком всевозможной интеллигенции, утверждавшей в своем собственном лице развитие царственного сознания, тонких и возвышенных чувств, так же как руководящей, целесообразной и благопопечительной воли. <…> Возвышать душу с этой точки зрения и поднимать значение разума – значило не что иное, как увеличивать престиж и авторитет тех бесчисленных „деятелей духа“, которые… являлись в известные эпохи монопольными обладателями науки и просвещения». Установление классового неравенства, в результате которого буржуазная интеллигенция оказывалась наверху, а работник внизу, имела своим следствием принижение материального и реального в пользу идеалистического и химерического. В видении процитированного выше Рейснера «душа» вместе с остальной субъективной психологией стала кандалами на теле рабочих, «орудием классового господства»[1921].

Пожалуй, наиболее радикальную трактовку этих идей можно найти в учении Эммануила Семеновича Енчмена. Этот «ниспровергатель устоев» привлек к себе некоторое внимание в 1920 году, когда, в бытность командиром на Гражданской войне, напечатал в Пятигорске «Восемнадцать тезисов о „теории новой биологии“». А уже через три года в Петрограде вышла его книга «Теория новой биологии и марксизм», в которой автор излагал «революционные» мысли.

Считавший себя последовательным учеником вышеупомянутого Введенского, с которым он, вероятно, был знаком, Енчмен был яростным противником таких буржуазных понятий, как «разум» или «личность»[1922]. Целью своей жизни Енчмен объявил борьбу с «эксплуататорским диалектическим материализмом, одурачивающим невинные головы передовых революционных рабочих». Он не сомневался, что в будущем отомрет всякая логика и когнитивные процессы. Наука и философия виделись ему как «эксплуататорская выдумка», а познание как таковое было присуще лишь классовому обществу. В университетах, считал молодой иконокласт, стоит оставить только три дисциплины – физику, химию и собственно «новую биологию». Решительно разрубая гордиев узел духа и тела, Енчмен представлял мышление как цепочку рефлексов – так называемых «анализаторов»[1923]. Он был убежден, что ему удалось решить психофизическую проблему и устранить картезианский дуализм между пространственным и непространственным, коль скоро он продемонстрировал, что «сознание – это материальное явление»[1924]. «Все психологические суждения, – т. е. утверждения о наличии или отсутствии, о протекании или непротекании – каких бы то ни было психических (непространственных) явлений в каких бы то ни было (пространственных, частях пространства) объектах, – т. е. в другом человеке… недостоверны, т. к. основаны только на аналогии. Эти утверждения никогда, ни при каких условиях не могут быть проверены на опыте. <…> Все психологические суждения практически невинны, т. к. ни при каких обстоятельствах не имеют практического значения для организма, т. е. не могут быть использованы организмом для объяснения… окружающих его пространственных явлений». Более того, в глазах Енчмена психологических суждений вообще не существует как «суждений». «Это сплошной набор звуков, если эти суждения произносятся, и только набор значков, если эти суждения написаны, при том и другом случае, т. е. как набор звуков или как набор значков, лишены всякого вообще смысла»[1925]. Иными словами, Енчмен отказывал субъективным состояниям в какой-либо эмпирической реальности; хотя отсылающие к психологическим состояниям слова и существуют, сущности, которым они, предположительно, соответствуют, нет, настаивал он[1926].

Аргумент Енчмена включал сильную политическую составляющую. Правящий класс, постулировал он, угнетает пролетариат через двоякую систему возбуждений: 1) «материальные возбуждения», напоминающие прямое использование принуждения армией и полицией, и 2) «интеллектуальные возбуждения», представляющие собой промывку мозгов. Комбинация обоих видов возбуждения порождала рефлексологическое «скрещивание», которое подавляло рабочих и лишало их способности сопротивляться. Енчмен считал, что в его классовом анализе вопрос об интеллигенции стоял «глубже, сложнее, трагичнее», чем это подозревал кто-либо из авторов, прежде обращавшихся к этой теме. Главным врагом пролетариата оказалась не буржуазия, а интеллигенция, вызывавшая у рабочих цепочки предопределенных реакций. Причем «революционная интеллигенция» была ничем не лучше интеллигентов белогвардейского типа. «[Представляясь] очень передовыми, подчас „очень революционными“ и всегда очень научными, Каутские или Луначарские держали рабочих в узде миллионами комбинаций обмана, шантажа, лживой мистической лирики, изобретенных и применявшихся господствующими классами для затмения, искажения понимания событий».

Енчмен перевел классическое марксистское различие между физическим и умственным аспектами деятельности пролетариата на собственный теоретический язык. «Вся работа по созданию выработки… чрезвычайно сложной системы физиологических раздражителей, системы, вызывающей 1) появление (конечно, тоже насильственное) примитивного скрещения анализаторов в органах угнетенных и 2) образование и закрепление тысяч и тысяч анализаторов, необходимых исключительно для производства организмами угнетенных выгодных для господствующих классов физиологических