Примечательны заметки, сделанные студентами на полях анкет Гельмана:

Не признаю никаких границ половой жизни. Сношения имею почти каждую неделю, если будут случаи, буду иметь сношения каждый день, каждый час, до тех пор, пока хватит энергии.

Имел сношения со всеми; с простой кухаркой и мещаночкой, с кисейной барышней и с вдовушками.

…Смешивал кислое с пресным и какой только дряни «на нем не было».

Когда хотелось (испытывал половое возбуждение), не брезгал ничем, имел сношения и со вдовами и женщинами 60 лет и с невинными девушками ради искусства.

Искал самку и всегда находил.

Всегда находил женщину, подход простой: Хочешь? – Идем…[1858]

«Таких ответов не мало, – резюмировал И. И. Гельман, – и все они обнаруживают чрезвычайно упрощенное циничное, чисто физиологическое отношение к половой жизни»[1859]. Коллеги подтверждали пристрастие студентов к натурализму. Так, исследование якутского врача Н. Гущина обращало внимание на то, что в университетах процветает наихудший вид порнографии. Вениамин Ефимович Клячкин, один из основателей Омской государственной медицинской академии, отмечал, что студенты стремятся к «сладострастию» и страдают «отклонениями психофизической сферы»[1860].

Между тем подобную фиксацию на организме и его инстинктах отстаивал в 1920‐х годах значительный круг влиятельных ученых, и по крайней мере в течение какого-то времени ее можно даже было обозначить как теоретический авангард[1861]. Когда медики ссылались на взгляды, сторонником которых был Хорохорин, как на «материалистические», они легитимизировали их как наиболее рациональные и научные. В начале 1920‐х годов особым успехом пользовалась рефлексология – естественно-научное направление, рассматривающее психическую деятельность человека как совокупность рефлексов, сформировавшихся в результате влияния внешней среды на его нервную систему. Рефлексология ограничивалась изучением объективно наблюдаемых реакций организма на внешние и внутренние стимулы, игнорируя «субъективные» аспекты индивидуального сознания[1862]. Два корифея «объективной психологии», Владимир Михайлович Бехтерев и Иван Петрович Павлов, настаивали на том, что человеческое поведение – это биологический феномен, изучать который должны ученые-естественники[1863]. Бехтерев исследовал только то, что подлежит объективному наблюдению, а именно поведенческие реакции, которые обусловлены биологической природой человека и социальной средой. Психическое представлялось ему как субъективное, не несущее никакой функциональной нагрузки и поэтому эпифеноменальное и для науки неважное. «Мнение и вообще субъективное переживание, – считал он, – следует толковать как задержанные рефлексы, которые, рано или поздно освободившись от торможения, перейдут в объективный мир или в форме пересказа, или в форме действия и других реакций». Даже когда Бехтерев готов был признать «психическую реальность», он связывал ее с мозговыми процессами. Изучая мозг в его высших проявлениях, мы изучаем вместе с тем и развитие самого психического процесса[1864]. Руководствуясь подобными соображениями, Павлов различал «протяженный мир», то есть физический, и мир «непротяженный», то есть психический. Только изучение первого целесообразно и приводит к познанию[1865]. Введя категорию «поведение» для объяснения приобретения организмом устойчивых форм реакций, отсутствующих в генетическом фонде, Павлов выделил единицу такого поведения – «условный рефлекс» (Бехтерев называл что-то подобное сочетательным рефлексом). Школа Павлова занималась изучением динамики условных рефлексов: возбуждение, торможение, концентрация, взаимная индукция и т. д. – и основала «физиологию высшей нервной деятельности» – раздел физиологии, изучавший функции коры больших полушарий головного мозга, с помощью которой обеспечиваются отношения высокоразвитого организма с окружающей внешней средой. Физиология высшей нервной деятельности изучала взаимодействие процессов возбуждения и торможения, протекающих в коре больших полушарий головного мозга, применяя исключительно экспериментальные методы исследования[1866]. Подчеркивая физиологический характер своего учения, Павлов настаивал на невозможности научного познания субъективных явлений, тем самым развивая позицию «антиметафизика» А. И. Введенского о непознаваемости чужого «я»[1867]. В лаборатории он штрафовал сотрудников за использование «субъективной» терминологии» (собака «подумала», «захотела» и т. д.) и требовал использовать в речи только физиологические термины[1868].

Джон Уотсон, утверждавший, что мышление – это не что иное, как сложный неврологический процесс, был с энтузиазмом переведен на русский язык. Подобно учению Павлова, предметом бихевиоризма стало поведение как совокупность внешне наблюдаемых реакций субъекта на воздействия среды. В описании этих реакций Уотсон отказался от субъективистского их истолкования. По его мнению, все сложные реакции человека в общественной и личной жизни образуются из простых врожденных реакций с помощью механизма «обусловливания»[1869].

Отметая ум как мистификацию, а интроспекцию как ненаучный метод, «объективные психологи» определяли мышление как «сочетательный рефлекс». Они считали, что «умственная деятельность состоит из обширного ряда комплексов таких же сочетательных рефлексов, которые обнаруживаются и в физической деятельности. Только здесь речь идет чаще всего о рефлексах символического характера в форме словесных и звуковых или письменных знаков, которые обозначают внешние предметы или явления и взаимоотношения между ними»[1870]. Такие слова, как «дух», «душа», «психика» и т. п., разъяснял В. Копп, в корне своем обозначают нечто видимое, осязаемое, – словом, какой-то внешний предмет. Ведь с анатомическим ножом и микроскопом в руках «мы не увидим и не ощупаем ни „острого“ гнева, ни „блестящих“ мыслей, ни „твердой“ воли»[1871]. Психология должна рассматриваться как часть физиологии, соглашался Константин Корнилов, так как психологический процесс – это движение потока энергии[1872].

Сам термин «психология» попал в опалу, как только выяснилось, что его этимология восходит к греческой идеалистической философии и отсылает к понятию души, а это противоречило большевистскому дискурсу[1873]. «Психология ведь в точном переводе с греческого обозначает науку о душе („психе“ – значит душа). Между тем современные психологи обходятся совершенно без какого бы то ни было признака старой души и считают, что самое это понятие не только излишне, но и прямо вредно». Существование психики признавалось только в «том смысле, в каком психику признает марксизм, т. е. в смысле интроспективного выражения физиологических процессов»[1874]. «Свобода воли, – это мираж, – настаивал Бехтерев. – Что касается волевых действий, то они являются теми же рефлексами»[1875].

Поборники рефлексологии доказывали, что количественный метод исследования превосходит качественный «самоанализ», практику, запятнанную спекулятивными понятиями. При этом разъяснялось: «Субъективный метод – это метод беспричинного мышления, потому что психологическое рассуждение есть адетерминистическое рассуждение»[1876], признающее явление, «происходящее ни оттуда, ни отсюда». Вместо того чтобы искать «причины» поведения, психологи постулируют «свободную волю», сетовал Иван Петрович Павлов. Субъективное чувство свободы всего лишь иллюзия, которую должна была разоблачить наука, дабы продемонстрировать детерминированную природу всякого человеческого феномена[1877]. Рефлексология, чрезвычайно радикальная наука даже в стандартах начала 1920‐х годов, воспринималась как наиболее современное направление мысли[1878].

Популярная научная литература начала 1920‐х разжевывала положения рефлексологов и бихевиористов на более доступном языке. Так, уже само название переведенной на