Совсем не горькая жизнь была теперь у Красы, хуже вышло бы,не уведи её Ратша тогда с берега речного, с рабского торга: куда, к кому попалабы, может, давно утопилась бы, глумления не снеся!.. А вот поди же ты – всякоеясное утро уходила Краса за ворота детинца, на самый обрыв, и кланялась тамДаждьбогу, умывающему в росе свой огненный лик… Неугомонные отроки подкралисьоднажды послушать, о чем просила, да и убрались пристыженные жестоко. Ни о чемне молила Краса ни для себя, ни для сына. Лишь наказывала солнцу небесномуполасковее пригреть родную сторону полянскую, навеки потерянную, благословитьзолотым лучом родительский дом в далеком Киеве-граде… Не видать ей никогдаотеческого порога – кто же её, вольноотпущенницу, туда повезет!

Всеслава смотрела на неё и загадывала: вот опорожнят на пируглубокие свадебные чаши, и уговорит она Ратшу взять Красу к ним в дом. Неменьшицею – так просто, ей, жене старшей, помощницей-подружкою…

Потом она стала зазывать её к себе. Краса, отвыкшая отдружеской ласки, сперва робко отнекивалась, но однажды вечером пришла-таки набоярский двор. Пришла в чистом платье, теплом шерстяном плаще и красивой кике,ещё Ратшей когда-то ей подаренной. Рукоделие с собой принесла и сушеных семян –просила её Всеслава поучить пряники вкусные печь.

Что из этого получилось, Пелко видел сам. Ратша ныне частопоручал ему проезжать белого Вихоря, чтобы не застаивался, не скучал конь. Итак уж оно выходило, что Пелко ни разу не сумел далеко объехать боярскогодвора, нес его своевольный Вихорь вдоль самого забора, пофыркивал и тоже,кажется, ждал: не выглянет ли Всеслава. И вот повезло: стукнула дверь, вышла накрыльцо боярская дочь. Ухнуло сердце у бедного Пелко, перехватило дыхание,прошла по всему телу горячая мучительная волна! Не сразу и разглядел, что уВсеславы горели по щекам малиновые пятна, а на плечах не было даже платка.

Следом за Всеславой из дому появилась Краса. Спокойносоступила с крылечка на мокрые деревянные мостки, обернулась и низко, в пояс,поклонилась открытой двери – да не двери, знать, а боярыне, оставшейся в избе.А потом так же спокойно поправила серый плащ и пошла по мосткам через двор.Всеслава побежала её проводить – мелкий дождь расшивал тёмными бисеринкамильняную рубашку. Боярыня что-то крикнула ей из дому, но она притворилась, будтоне слышала. Не дело воину бросать в беде побратима, негоже дочери воинаотказываться от подруги. Они с Красой постояли немного возле калитки: поглядиткто незнакомый и не вдруг ещё разберет, где тут рабыня несчастная, где боярскоедитя. Потом поцеловались на прощание, и Всеслава пошла обратно домой. Ветер таки трепал её волосы – бегом бежать бы в теплую избу! – но она неторопилась…

Пелко не останавливал Вихоря. Тот остановился сам и стоял,покуда не закрылась за Всеславой тесаная дверь. Потом выгнул шею, легонькоухватил седока за ногу в потертой кожаной штанине. Пелко погладил коня,вздохнул и шевельнул пятками: вперёд!..

Они как раз направлялись вон из города, Краса же шла вкрепость. Поэтому корел не заметил, как из Гётского двора, будто нарочно,выглянул Тьельвар, увидел Красу, что-то ей сказал. Та остановилась, ответила.Молодой гёт притворил за собой ворота, и дальше они пошли вместе: знать, было иу Тьельвара в крепости какое-то дело.

Вольгаст-воевода сам был разумом проворен и другим дремать влености на давал. Так и ныне. Только-только отхлестал себя веничком в бане,только-только смыл пот и грязь долгого похода, даже волосы как следует ещё непросохли – подступил к старому Ждану:

– Думу вот думаю, Твердятич… А кабы обнести нам граднаш новым забралом, да не деревянным, а каменным!

– Ишь ведь чего насмотрелся по чужим землям-то, заморями! – Могучий Ждан запустил пальцы в сивую гущину бороды. – Скнязем хоть посоветуйся допрежь, неуемный…

Молодой варяг хитро улыбнулся пятнистым от ожогов лицом:

– Кнез мне уже сказывал – по сему быть. Правду молвить,не так-то часто он, не по летам суровый, допускал до себя улыбку. Сказывали –довелось ему однажды уцелеть одному-единственному из почти сорока молодцов,вышедших в море на острогрудой стремительной снекке. Победители-даны, вдвоепревосходившие силой, едва не спалили Вольгаста на погребальном корабле своеговождя, которого тот зарубил в бою один на один, – выручил варяжский БогСвятовит: наслал свирепую бурю, унял смертный огонь… Да мало ли что ещё пронего говорили, ведь даже самое имя воеводы ладожские словене произносилипо-разному: одни Вольгой называли, другие Олегом – кому как выговаривалось.

А про замыслы его о крепости каменной в доме боярском, как иво многих других ладожских домах, сведали скоро. Разом пали на колена передхозяйкой оба раба:

– Смилосердствуйся, государыня! Олег-воевода посулилсявсех нас, холопей, кто камни тяжкие возить пособит, на свободу выкупить…

Вот тебе и опора осиротевшему без хозяина дому, вот тебе изащита в беде!.. Невольник – он невольник и есть, сколько ты его ни корми. Всёзабудет, услыхав про вольную волю. Боярыня утерла рукавом обильно покатившуюсяслезу:

– Ступайте, ребятушки, разве ж удержишь вас теперь…Добром не отпущу, так убежите небось!..

И остались они в тот же вечер с доченькой Всеславушкой одни.Легли спать, тесно прижавшись друг к дружке, уверенности ради, не для тепла.Задули светец и долго слушали, как тонкими, слабыми ножками переступал поземляной крыше ночной дождь. И опять никто не стукнул в ворота, не прошагалустало через двор к крыльцу…

А утром предстояли хлопоты: созывать мужатых соседушек –помогать у печи; весёлых дочкиных подружек – раскрывать сундуки, готовить нарядбедной невесте. Донесли же боярыне добрые люди, будто Ратша, учаглупышей-детских боевому умению, сломал один за другим два железных меча иплюнул в сердцах: да сколько же со свадьбой тянуть, рассержусь ведь!

И будет мать-боярыня сновать туда и сюда, распоряжатьсяпомощницами, а Всеслава, укутанная с головой в бабкино ещё скорбное красноепокрывало, так и просидит безгласно, безвылазно в чулане до самого свадебногопира. И будут все жалеть её и плакать по ней, словно по только что умершей. Датак и получится. Умрет Всеслава-девчонка, родится Всеслава – жена мужатая,совсем другой человек перед Богами трижды светлыми и перед людьми… А не пройдячерез смерть, другим человеком не станешь.

В эти дни Пелко не единожды видел Хакона. И получалось этовсегда столь неожиданно, что коре л едва сдерживал руку, готовую схватиться занож. Дело-то нешуточное, тут как со зверем матерым, с Отсо шатучим – оплошаешь,кости растащит!

Жизнь в вечном страхе губительна. Страх исподволь подгрызаетсамые корни души и одному человеку вовсе переламывает хребет, другого делаетзверем, вкладывает ему в руку топор. Лишь самые сильные умеют переступить черезсобственную боязнь и предложить мир былому врагу. Это единственное оружие,убивающее страх наверняка. Мало таких людей, и забывают их не скоро…