Старуха вошла на кухню, обернулась и тихо ойкнула:

– Что это, касатик, на тебе?

– Ах да… – смутился Костя, – шлем.

И убрал его, нажав кнопку на пульте левой руки.

– Я в этом не разбираюсь, – жеманно сказала старуха. – Мне что-нибудь попроще, попонятнее. Я всю жизнь на АЗЛК проработала. Кузова красила. Садись в угол.

Костя протиснулся между плитой и старухой, потом между тумбочкой, на которой стоял огромный электрический кофейник, и столом и угнездился на скрипучем венском стуле. Стул принял его вес и, к удивлению Кости, не развалился. В нижнем углу окна виднелась крохотная дырка, словно в окно выстрелили одной-единственной дробиной. По краю плиты шло металлическое ограждение, предохраняющее от ожогов. Дверь, заставленная столом, была занавешена одеялом.

Между тем старуха захлопотала, причитая:

– Сейчас, касатик, сейчас… поди, оголодал в Москве-то? Как там дела-то?

– Да ничего. Стоит Москва. Стоит.

Косте уже и не казалось странным, что она издает множество посторонних звуков, словно они – эти звуки – были ее неотъемлемой частью.

– Ну и правильно, – вздохнула старуха, налила Косте в тарелку жиденького горохового супа, в котором плавала половинка морковки и капля жира, положила перед ним огромный толстый кусок черного хлеба, от которого по кухне распространился умопомрачительный запах, и приказала: – Ешь, потом воевать будешь!

– А вы?.. – спросил Костя, не зная, куда ему приткнуть дробовик.

Так и не найдя подходящего места, сунул его между коленями и принялся хлебать супчик, который оказался таким вкусным, что Костя не заметил, как проглотил его и как сжевал половину краюхи хлеба. Только после этого ему стало стыдно оттого, что он объедает старуху.

– Да ты не волнуйся… – пояснила старуха, – мне Захарыч помогает. Мы, когда эта заварушка началась, свезли из ближайшего гастронома три мешка ржаной обойной муки. Там еще много чего осталось, – похвасталась она. – Так что ешь, не волнуйся. Я сейчас тебе еще порцию дам.

Костя умял и вторую тарелку горохового супа, доел хлеб, который показался ему самым вкусным хлебом, который он ел в жизни, и ему захотелось спать.

– Подожди чуток, не засыпай, – велела старуха, – у меня еще чай с мятными пряниками. Любишь пряники?

– Люблю… спасибо… – пробормотал Костя, едва разлепляя веки.

После всех пьянок, нервов и недосыпов его одолевала дрема.

– Что у тебя за нужда такая переться на ночь глядя? Ночью только выродки ходят.

– Есть нужда… – сонно пробормотал Костя, прикидывая, стоит ли раскрывать старухе хотя бы часть правды.

Может, она для нее чересчур горькой покажется? Может, столица уже тю-тю? А мы здесь разглагольствуем.

– Должно быть, на Красную площадь идешь?

Костя подумал, что это очевидно, и признался, выжидая, что она еще добавит:

– Иду…

Чайник на плитке запыхтел, и старуха поставила заварку. Делала она все ловко, хотя и не очень быстро, и по-прежнему поскрипывала, словно несмазанными суставами.

– Я к чему все это… – вздохнула она, присаживаясь наискосок от Кости и подпирая сухим кулачком щеку. – Жалко мне вас. Никто же не возвращается. Прям война какая-то! Вот мне моя бабка рассказывала, что точно так было в последнюю войну. Туда уходили, а назад – никого.

– А кого вы видели? – схитрил Костя, хотя хитрить ему совсем не хотелось, а хотелось поспать минут шестьсот, да еще так, чтобы приснилась красавица Лера с копной непослушных волос и взглядом, от которого сладко бьется сердце.

– Вначале военные шли и ехали, потом – странные люди поодиночке, вот как ты. Все сгинули. Все. Один долго лежал в соседнем дворе. Захарыч ходил поглядеть – никого, ни одной живой души, кроме выродков. – Она почему-то перешла на шепот. – Они его и уволокли. Едят они человечину, едят. Распробовали и едят.

Костя хотел спросить, кто такие выродки, но старуха перебила его:

– И тебе там, – она кивнула головой в сторону Ильинки, – нечего делать.

Она открыла крышку чайника, сунула туда нос, как ворона, понюхала и стала наливать чай. Костя выпил сразу два огромных бокала. Третий посмаковал с мятными пряниками и, кажется, так и уснул с ним в руках. Проснулся он оттого, что посреди кухни стояла старуха с огромным шприцом в руках и приговаривала, улыбаясь во все блестящие, как у вампира, зубы:

– Спи, спи… всю молодость свою проспишь…

Из-за ее плеча выглядывал старик со злобным лицом и шипел, как удав:

– Коли его, коли в вену, вернее будет.

Его холодные, как у покойника, пальцы стали задирать Косте рукав. А он все никак не мог окончательно проснуться и стряхнуть с себя сонную немощь, и только в горле у него вязли слова:

– Не надо… не надо… прошу вас…

Он пытался их обоих оттолкнуть, но они уже висели на нем, хотя и щуплые, но цепкие и сильные, как клещи.

Слоники наступали. Они двигались ровными рядами и трубили в хоботы. А еще их бивни щекотали Косте бока. Пока он от них отбивался, старуха с Захарычем куда-то пропали, а на их место явился уже знакомый майор, то бишь трансмутант «нитридо-пла тиноид», и стал качать права: «Где моя рука?! Где?!»

Костя хотел его ударить, да руки-то у него оказались связанными. Потянулся он к ножу, но ножа на боку как не было. Тогда он вспомнил о пистолете «перначе», который умел чрезвычайно быстро стрелять. Но и «пернача» на боку не оказалось.

А они все наступали и наступали: старуха со шприцом в руках, Захарыч со злобным лицом и безрукий Базлов Олег Павлович, весь покусанный собратьями – «нитридо-платиноидами». Все втроем они плотоядно улыбались, а Базлов, в довершение ко всему, облизывался, как собака, длинным-длинным языком. «Брысь!» – хотел крикнуть Костя, чтобы этим волшебным словом разрушить чары, разорвать веревки и отправиться дальше, в Кремлевскую Зону, выполнять задание генерала Берлинского, но язык стал словно чужим и не повиновался. И так это мучительно было, так ему хотелось вырваться из западни, что он наконец услышал свой стон и проснулся.

Он спал, привалившись к тумбочке, на которой стоял огромный электрический кофейник. Руки от неудобной позы затекли, а дробовик АА-24 давил стволом в подреберье – как раз в том месте, где висел «пернач».

Из коридора доносились странные шаркающие звуки, словно боролись два неуклюжих существа, и возбужденный шепот:

– Ну дай, дай, Анастасия, одним глазком взглянуть! Что от него, убудет что ли?

– Захарыч, ну нельзя. Умаялся он, пусть спит.

– Мне так хочется… – канючил кто-то, – когда еще живую душу увижу?

– Вот проснется, тогда и увидишь.