Настоятель перекрестил спину монаха, скорее по инерции, чем из чувства долга, поправил рясу и пошёл по направлению к подвалу, где сидел Пахом Ильич, обучая тощего служку премудростям работы швейной машинки.

Новгородец оказался в щекотливой ситуации. С одной стороны, после щедро проплаченного молебна об успехах торгового начинания Пахома Ильича, механического подарка, оцененного купцом в четверть пуда золота, он получил благословление своих трудов и какого-то попа в свою лавку, который должен был своим видом показывать, что бесов в товаре нет. С другой стороны, купец должен был показать, как работает механизм, и обучить с ним обращаться. Вот в этом и была загвоздка, данный в обучение двенадцатилетний служка при церкви был очень трудолюбив, но абсолютно бестолков. Ильич стал раздражителен, ученик постоянно прерывался на молитвы, отвлекался во время объяснения, шпулька с ниткой из рук подростка выскользнула и закатилась в щель, между кирпичами, которую в затемнённом помещении и найти сложно, не то что достать. С трудом выковыряли. Перенести урок на следующий день или уйти Пахом не мог, и дело было не в слове, данном настоятелю, обучить отрока. Дверь была заперта снаружи. Один раз принесли поесть, ему было на один зуб. Голод, придурок, молившийся на коленях в углу – всё бесило купца, Ильич даже хотел поколотить мальчишку, но в стенах храма не рискнул. Невдомёк было, что столь искусно разыгранный спектакль с полоумным служкой имел задачу довести психику новгородца до белого каления.

– Как там, в лавке, справляется ли Евстафий? – вслух пробормотал купец, как в это время дверь отворилась и в келью вошёл настоятель.

– Как идёт обучение, сын мой? – обратился священник к подростку.

Тот встал с колен, незаметно кивнул и замер как статуя.

– Ступай с богом отрок, опосля расскажешь.

Настоятель приблизился к Пахому, ледяным взглядом окинул купца, дождался, когда дверь за служкой закроется, и, вращая перстень на пальце, начал допрос:

– Значит, ты говоришь, что Алексий – ромей из Мурманска? Странно, не помню такого места, а почему войско «Меркурий» называется, сколько людей в нём, за что живут, как сотника зовут?

Новгородец, желая поскорее выбраться из мрачного помещения, рассказал все, что знал. А как же не рассказать, вроде как исповедь. Умолчал только о рации, потому, как не спрашивали, как связь поддерживал. И было у Пахома ощущение, как будто воли его лишили, и даже хотевши солгать, не смог бы. Выйдя на улицу, он подобно сонной мухе брёл по дороге к себе в лавку, торг давно закрылся, и Пахому остро захотелось выпить чего покрепче, да и закусить плотно не помешало бы. Харчевня была рядом с рынком, а запах гороховой похлёбки с ветчиной безошибочно указывал направление. Ноги купца сами донесли его до сего заведения.

– Много пить, много есть, – сказал купец, протягивая старую арабскую монету с угрожающей надписью: «Кто монету не возьмёт, тому смерть», половому.

Расплатившись «чёрным дирхемом», Пахом уселся за стол. Он давно желал избавиться от этой монеты, имевшей хождение только в пределах Бухары, да всё никак не удавалось. И вот, вроде как всё получилось, а радости так и не прибавилось. Было ли шумно, Ильич не понимал, словно уши заложило ватой. Может, из-за этого он и не расслышал, как в харчевне началась драка, а занятый поглощением еды не увидел, как лихой посетитель, замахиваясь доской от лавки, стоя спиной к Пахому, треснул его по башке. Бум! В глазах новгородца вспыхнул свет, возможно, были и искры, затем темнота и полное спокойствие. Очухался купец после ушата холодной воды, вылитой на него на улице, перед харчевней. Немного подташнивало, на лбу шишка, шапки и кошеля нет, рубаха из дорогого шёлка порвана.

– Хоть сапоги не спёрли, гадёныши! – высказался новгородец, вставая на ноги.

Вот и вышел обман с монетой боком. Пахом, тем не менее, всю дорогу к лавке ругал то трактирщика, то соседей по столу, а то и стражу, не уследившую драку. Не было счастья, так несчастье помогло. Ильич вновь стал отчётливо слышать, радость вернулась в его сердце, жить стало интересно и жизнь была хороша. В лавке, не ответив на расспросы о внешнем виде, он лёг спать. Кошмары его не мучили, однако под утро во сне явился настоятель храма, на этот раз сзади из умышленно проделанной дырки на рясе у священника торчал хвост с кисточкой на конце. Оный предмет подобно змее извивался и щёлкал по полу. Настоятель со злостью шипел, но подойти ближе к Пахому не мог, всё время наталкиваясь на стену из стекла, которую Ильич воздвигнул перед приходом беса. Вскоре видение исчезло, но появилась огромная улыбающаяся рожица Лексея. Прошла сквозь стекло, подмигнула и испарилась.

* * *

Незадолго до полудня, отойдя от городских причалов до первого отдыха гребцов, Пахом Ильич вышел на сеанс радиосвязи. Новгородец ретировался из Смоленска, отдав распоряжение торговать в лавке до победного конца, то есть с утра и пока не продадут весь товар. То ли ночной кошмар, то ли интуиция купца, помноженная на авантюризм, гнали Ильича прочь от города, подальше, на базу Лексея. Бывший пиратский струг, заваленный на три четверти булыжниками (больше нельзя, на волоке тяжело), с четырьмя девочками двенадцати лет, взятый на буксир, изрядно тормозил продвижение. Ветра не было, гребцы делали свою работу, а Пахому казалось, что всё стоит на месте и даже утка у берега плывёт быстрее. Изволновавшись, купец спрятался под тент из шкур и открыл сундучок с рацией.

– Лексей, Лексей, это я, Пахом. – с опаской прошептал и замер, не подслушивает ли кто?

Вообще-то услышать голос, а точнее приглушённую речь человека, на судне, идущем на вёслах, под ритм гонга, вернее бубна, невозможно. Если не бьют в натянутую на обруч кожу, то загребной подаёт команду. Под этот крик и грохот вёсел о воду Ильич сказал, что необходимо срочно увидеться, а так как разговор деликатный, то он, собственной персоной, себе в убыток спешит на встречу. Это означало, что никакого злата-серебра он не везёт, но семьдесят вёрст по реке просто так преодолевать не станешь. Значит, что-то случилось.

Наряду с этими событиями строительство у камня велось ударными темпами, уже был выложен фундамент стены и столбы из арматурных прутьев, обложенных мелкими булыжниками. Из корявых, необрезных досок сколачивали щиты, ставили параллельно друг другу между пролётами и в полуметровый промежуток между ними клали камни, заливая раствором. Таким образом, обозначили периметр. Камней, привезённых первой баржей, хватило только на это, благо речного песка – завались, и можно было использовать прибрежную гальку. Лесорубы валили лес, двое рабов, делавшие со мной доски для причала, так и остались работать на пилораме. Возле их рабочего места уже возвышалась приличная гора опилок, стружки и не менее величественная, метра в три высотой, конструкция из сохнувших досок. Вот только с возведением дома пришлось обождать, строить из сырого леса было нельзя, а запаса прошлогодних брёвен явно не хватало. Артельщики натаскали заготовки к камню с палаткой, и вскоре холм превратился в лесозаготовительный склад, отсекая обзор со стороны леса. Видя это, Савелий распорядился поставить смотровую площадку на дереве, и если бы не моё вмешательство, то так бы оно и было. В итоге первое деревянное строение с крышей стало напоминать караульную вышку, десяти метров высотой, которую можно наблюдать в местах не столь отдалённых моего времени. На вышке установили аккумуляторную батарею с ветряным генератором, а к ним подлючили прибор ночного видения и дешёвое переговорное устройство. Всё, что видел караульный, мог моментально знать сотник. Савелий же докладывал мне только в случаях, требующих немедленного решения. Караул из двух постов сократили до одного, что дало больше времени на подготовку воинства. Каждый день вперемешку со щелчками спускаемой тетивы арбалетов и лука изредка слышался звон учебных клинков да громкая поучительная речь Савелия. Меч не предназначен для парирования, рубящий удар можно сбить с поражающей траектории, но лучше уклониться, посему и звон редок. Чем выше класс мастерства мечника, тем меньше от него шума. По три часа в день рязанцы тренировались до седьмого пота, отдыхали, а затем снова брались за оружие, устраивая поединки.