он не отрекся от своего отца, бывшего московского купца Гаврилы Степановича Борисова, сосланного в Архангельск. Он строил Турксиб под палящим среднеазиатским солнцем в пустынных семипалатинских степях. Леонид Гаврилович освободился в сорок седьмом, проживание в Москве ему был заказано, но жена Лидия Васильевна Щепотьева, сохранившая верность мужу все эти годы, была дочерью начальника Белорусского вокзала. Через связи удалось получить в пользование и строительство земельный участок по Савеловской железной дороге, где рукастый и неутомимый Леонид Гаврилович единолично, своими руками построил дом. То, как он, живя в шалаше зимой и летом, сооружал из завезенных бревен дом, стало семейной легендой.

Летом, когда в Москве стояла нестерпимая жара, в Луговую приезжали многочисленные борисовские потомки, под высоченными сиренями расставлялись столы, велись долгие родственные разговоры. Сейчас в доме жила дочь хозяина, добрая Вера, со своей дочерью Ленкой и малолетним внуком Илюшкой. Еще совсем недавно жизнь Веры была наполнена безоблачным счастьем и праздником. Двухкомнатная квартира у метро «Щелково», институт Сантехпроект, где она работала ведущим специалистом, каждый год отпуск на берегу Черного моря, мама доставала путевки. У отца, Леонида Гавриловича, неожиданно оказался абсолютный слух, и он был нарасхват как настройщик роялей в лучших концертных залах столицы. Вторым мужем Веры был обаятельный Додик, из грузин, и в квартире собирались московские генацвале, пили «Цинандали» и «Мукузани», пели протяжные грузинские песни.

Все обрушилось лавиной. Внезапно от сердечного приступа умер цветущий и жизнерадостный Додик, с Перестройкой оказался без заказов институт Сантехпроект, Вере перестали платить зарплату, стал отказывать слух у отца, и его больше не звали на работу. Наступило безденежье, Вера сдала щелковскую квартиру в наем старому другу Додика, Нодару, и переселилась в отцовский дом в Луговой. Нодар платил скупо и нерегулярно, выручали небольшие и редкие частные заказы на проектирование отопления и вентиляции, подбрасывал старый друг, директор Сантехпроекта. А в прошлом году один за другим ушли из жизни мама Лида и отец. Дом в Луговой стал прибежищем для бездомных собак и кошек. Вера по своей доброте подбирала их, покалеченных, с перебитыми лапами, перевязывала, лечила, откармливала. Собак было три — Найда, Рыжик и Пират, сколько было кошек, точно не было известно, то ли четыре, то ли пять, у них было свободное посещение и перемещение через форточку.

Вера всегда радовалась нечастым приездам Жени. Они, двоюродные, были как родные, и Сергея Вера приняла тоже как родного. Неожиданно разрешился вопрос о художественной студии для него. В доме был второй, мансардный этаж, никогда не заселявшийся, заваленный всяким чердачным хламом.

— Сережа будет жить у нас, — как о решенном деле заявила Вера.

Были у нее на то и задние мысли. Во-первых, совсем кстати здоровые мужские руки, умеющие починить покосившийся забор или стиральную машину, во-вторых, дочь Лена… Чем черт не шутит…

Ленка была злюкой. У нее было светлое пионерское детство, городская квартира у метро, друзья по Полиграфическому институту, мамин муж Додик любил и баловал ее, как родную дочь. И вот она оказалась в этом зачуханном поселке с грязными улицами и деревенской вонью. В Москву на работу не наездишься, и Ленка стала работать лаборанткой в Научно-исследовательском институте кормов в Луговой, недалеко, сразу за железной дорогой. Тупая, бессмысленная работа с пробирками за девяносто рублей в месяц. Московские институтские друзья женились на москвичках, а что за контингент женихов был в этом сраном Луговом? Но двадцать пять лет на носу, нужно срочно замуж, чтобы не остаться старой девой. На танцах в местном клубе подвернулся Колька Таратута, местный авторитет среди пацанов с железными кулаками, отгонял от Ленки всех, кто осмеливался близко подойти.

Добился своего, сыграли свадьбу. А через полгода Кольку посадили на десять лет, там, в колонии, он и сгинул после кровавой драки. Осталась Ленка молодой вдовой с ребенком на руках, обозленной и неприкаянной. С Сергеем она сцепилась сразу же из-за пустяка, и как Вера ни старалась, Ленка не приняла его, терпела только ради матери.

Для Сергея настала новая полоса. Те два года, что он прожил в Луговой, стали самыми светлыми в жизни и самыми яркими в творчестве. Комната на втором этаже после того, как очистил от хлама, вымел мусор и пыль, отмыл и отскреб полы, оказалась то что надо, просторной, светлой от большого окна. Только вот взбираться туда было сложно, не было капитальной лестницы, и Сергей приспособил шаткую стремянку, валявшуюся в дальнем углу сада. Впрочем, это избавляло от любопытных, прознавших, что у Верки поселился настоящий художник, картины рисует красоты неимоверной…

Рано утром, с восходом солнца Сергей с этюдником выходил на поиски сюжетов своих будущих картин. Лето клонилось к исходу, наступала осень, щедро окрашивая окрестные леса лимонными, охряными, багряными, пунцовыми красками. Вот на опушке — болото в окружении угрюмых, темных елей. Сквозь жесткий камыш смоляно проглядывает стылая вода. Хмурое, нависшее небо не отражается в тяжелой густой массе воды, все уныло, безнадежно. Но сквозь толпу монахинь-елей на бережок выбежала молоденькая рябинка, наряженная в праздничный карминный наряд с монистами рубиновых бусин, и ярким пятном осветила похоронную свиту. Молодая, праздничная жизнь пробивает себе дорогу сквозь все беды и несчастья!

Сергей торопливо набрасывает эскиз будущей картины, главное — поймать и запомнить палитру красок, настроение, чтобы потом в мастерской воссоздать этот сюжет, этот поэтический рассказ природы. Время летит незаметно, уже высоко поднялось и припекает осеннее солнце, смазывая гамму красок, и он с сожалением складывает этюдник, только сейчас почувствовав волчий голод. Нужно возвращаться домой, там, в мастерской, доработать этюд, пока еще живы впечатления, пока они еще не потерялись из памяти. Кончались карагандинские деньги, вырученные от продажи картин. Часть этих денег он оставил маме, и Сергею пришлось поработать на продажу. На Измайловском рынке он нашел дельца, скупавшего его натюрморты и букетики цветов, небольшой, но твердый, постоянный заработок.

Вера попросила его запечатлеть борисовскую реликвию — старый купеческий самовар дедушки Гаврилы Степановича, забытый, валявшийся на втором этаже, потемневший со временем. Она хотела его отчистить, надраить до блеска, но Сережа замахал руками.

— Что ты! Ни в коем случае! Ты все испортишь! Это же древность!

Эту картину Вера повесила на самое-самое видное место. Самовар стоял на карминной, в черный горошек скатерти, отсвечивая темной благородной медью боков, а перед ним — два ярких золотых пятна лимонов. Старая московская подруга Ольга, единственная оставшаяся от прежней жизни, всплеснула руками:

— Боже мой, какая прелесть! Настоящее чудо! Откуда у тебя этот шедевр?

Оценке Ольги можно было доверять, она работала в редакции