Сидящие в партере элегантные зрители подскакивают в креслах, будто загипнотизированные пением сопрано.

Высокая нота, взятая Чо Суми, затихает. Она звучала совсем недолго.

Фред Баллинджер, сосредоточенный, полностью владеющий собой, широко взмахивает палочкой, и начинает звучать весь оркестр. Струнные и духовые вступают одновременно, звук словно взмывает ввысь, у слушателей в партере пробегают мурашки по коже.

Джимми Три, один, без приятелей, сидящий среди других слушателей, медленно тянется вперед, к сцене, у него по-детски блестят глаза.

Звучит “Приятная песенка номер три”, прекрасная и волнующая.

Лица Лены и хиппи-альпиниста. Совсем близко.

Не будь Лена охвачена дрожью, они бы поцеловались.

Он смеется, как дурак. Они совсем близко. Потом перестает смеяться. Смотрит на нее. Крепко обнимает. Она перестает дрожать. Смотрит на него.

Мы знаем, что они поцелуются, но не сейчас.

Лена и альпинист висят на высоте четырех тысяч метров. Внизу пустота. Она вцепилась в него. Их жизнь доверена канату и карабинам.

Фред взмахивает рукой – струнные и духовые звучат тише, а потом умолкают. Остается только скрипка.

Фред смотрит на Чо Суми. Глазами подает ей знак начинать.

Чо Суми вновь вступает: еще одна оглушительная, долгая, безупречная высокая нота.

Фред не может отвести глаз от сопрано, пока звучит эта нота. Певица смотрит на него.

Фред продолжает смотреть на нее, но кажется, будто он видит на ее месте другую…

Его жена Мелани.

В больничной палате.

Обвисшие седые волосы, лицо изуродовано болезнью, глаза смотрят в пустоту, рот открыт, словно она поет.

Чо Суми с открытым ртом, она держит верхнюю ноту.

Фред Баллинджер смотрит на нее, умело скрывая волнение.

Чо Суми отвечает на его взгляд. Она ждет. По резкому движению руки Фреда она мастерски резко обрывает невероятно долгую и высокую ноту.

Оркестр играет заключительную часть.

Фред Баллинджер сухим и решительным взмахом палочки останавливает музыку.

Оркестр умолкает.

Полная тишина. Мир замер.

Королевский посланник вздыхает с облегчением.

Все прошло как надо.

Джимми Три с прямой спиной сидит в кресле. Рот полуоткрыт, Джимми охвачен восторгом и волнением. Он ждет продолжения.

Фред Баллинджер медленно, привычным движением поворачивается к залу. По его лицу не скажешь, доволен он или нет.

Он бесстрастен, как сфинкс, он профессионал. Вот самое точное определение: профессионал.

Перед ним зрители. У всех от волнения на глазах выступили слезы.

Фред Баллинджер невозмутимо ждет, пока они придут в себя. Ему прекрасно известно, что должно пройти несколько секунд, прежде чем волнение сменится аплодисментами.

Мы знаем, что зрители будут аплодировать, но не сейчас. Еще рано.

Паоло Соррентино

Апрель 2014 года

Она повсюду. Ускользающая, утешающая, устрашающая; обволакивающая, всеобъемлющая, всепобеждающая, да и победившая всех давно – красота. Она в насыщенной зелени пиний, синеве тихого моря, маячащих на горизонте горах. Она в городском ландшафте – на безлюдных мостовых, в тенистых двориках монастырей, в тени монументов, торчащих на каждом шагу. В просторных залах римских палаццо, помпезных концертных залах и на футбольных стадионах. В звучащей отовсюду невыносимо мелодичной музыке, от бельканто до Сан-Ремо. На полотнах Ренессанса и барокко, в архитектуре старинных церквей. В элегантности итальянской моды, не чурающейся ни китча, ни самоповторов. В каждом женском профиле, в походке, в разрезе глаз, в едва заметной улыбке. И в самом звучании речи, где каждое слово – отдельная симфония, а имя и подавно: Антонио Пизапиа и Титта ди Джироламо, Иеремия де Иеремей и Джеп Гамбарделла. Джулио Андреотти, наконец.

Самого знаменитого современного режиссера Италии Паоло Соррентино – первый фильм награжден в Венеции, все остальные показаны в конкурсе Канн, был также “Оскар” – и любят, и ненавидят именно за это. За красоту. Перфекционист и формалист с идеальным чутьем, виртуоз монтажа и саундтрека, он способен превратить в произведение визуального искусства любой мусор. Его дар – избирательное зрение и способность компилировать образы в сложносочиненные инсталляции, сообщающие глазу больше, чем уму. Или иначе: глазу они сообщают так много, что мозг начинает тормозить.

Но не следует забывать: красота – не самоцель, а участь. Возможно, даже проклятие, и не лично Соррентино, но всей Италии. “Сало” Пазолини не перечеркнет его же “Евангелия от Матфея” или “Трилогии жизни”; радикальные эксперименты Ноно или Шельси не отменят благозвучия оперных колоратур; аскетизм художников арте повера не заслонит Рафаэля и Караваджо. Удел этой земли и населяющих ее людей – красота. Соррентино, смирившись с самим фактом, внедряется в эту красоту и не разрушает, но исследует ее – не всегда с пиететом, бывает что и с меланхолией, неприязнью, едва ли не брезгливостью. Будто в отместку, красота преследует его повсюду, даже там, где Италией не пахнет, – в Ирландии и Бразилии, Штатах и Швейцарии. Каждая его картина – об этом.

“Лишний человек” (2001) – о красоте ухода, прощания, смерти.

“Последствия любви” (2004) – о красоте самоотвержения.

“Друг семьи” (2006) – о красоте женщины.

“Изумительный” (2008) – о красоте власти.

“Где бы ты ни был” (2011) – о красоте мести и прощения.

“Великая красота” (2013) – о красоте судьбы и того города, где она куется.

“Молодость” (2015) – о красоте прошлого.

Окидывая взглядом это прошлое – принадлежащее человечеству, всем и никому, – японский турист в начале “Великой красоты” выходит на смотровую площадку Джаниколо, чтобы сфотографировать панораму Вечного города. Под звуки хорала – не исключено, что похоронного – Дэвида Лэнга, он настраивает камеру, прицеливается и падает замертво. Красота убивает.

С недавних пор популярным ответом на вопрос о лучшем фильме про Рим стала “Великая красота”. Не потому, что лента Соррентино превосходит какие-нибудь “Римские каникулы”; у него преимущество талантливого путеводителя – город предстает здесь не только древним, но и сегодняшним, сиюминутным, узнаваемым даже для тех, кто никогда в нем не бывал. Подобно одному из эпизодических персонажей, владеющему тайными ключами от всех скрытых сокровищ столицы, режиссер проходит по пустым коридорам уснувших дворцов, незамеченным пробирается через опустевшие музеи, проникает в любые секретные сады, не брезгует частными вечеринками, салонами красоты, дискотеками или стрип-клубами. Но вместе с тем не стыдится обустроить террасу шикарной квартиры своего героя – светского репортера Гамбарделлы – непосредственно напротив Колизея, а первое же любовное свидание назначить ему на пьяцца Навона. В этой вальяжной мешанине спрятанного и очевидного, сокровищ и общих мест, опознается не столько “Сладкая жизнь”, с которой многие так недружелюбно сравнивали фильм Соррентино, сколько “Рим” Феллини – интимный и личный портрет города, написанный автором, также приезжим.