— Никто не заглядывался на нее?

— Кто понимал, все заглядывались. Предлагал обменяться или продать ее Святослав Рихтер.

— Пианист?

— Скажем так — великий музыкант Рихтер. Он был известный коллекционер. Вы знаете, что у него единственного в Москве был настоящий Рубенс?

— Не слышал.

— Еще несколько человек хотели ее приобрести. Помню, когда один из них увидел «Дождь», у него аж губы пересохли. Он был очень настойчив.

— И фамилии этих людей не припомните?

— Я их уже называла. Мне неудобно, если их опять потревожат.

— Мы никого не будем без особой надобности тревожить.

— Хорошо. На склероз я никогда не жаловалась. Записывайте.

Я тоже на склероз никогда не жаловался. И фамилии эти запомнил. Сердце у меня немножко екнуло, когда она называла фамилии. Ну что ж, тут есть над чем серьезно подумать. Есть над чем поработать. Может, тут и сдвинется что-то с места?

Поглядим…

На этот раз Кира заявилась в десять вечера, слегка навеселе. От нее пахло дорогим вином и дорогими духами. И она притащила початую бутылку «Кьянти» — настоящего, итальянского, с черным петухом на пробке.

— Выпьем? — предложила она.

— Опять что-то продали? — спросил я.

— Продали.

— И после каждой продажи тебе надо надираться?

— Надо, — кивнула она. — Допью «Кьянти» и брошу. Она взяла с кухни две увесистые чайные кружки и налила туда итальянское вино.

— За здоровье Пластова, — подняла она кружку.

— Художника?

— Ну не композитора же.

За прекрасного советского художника Пластова, писавшего солнечные, добрые полотна, выпить я согласен.

— Продали Пластова? — спросил я.

— Продали.

— Тоже скандинаву?

— Русскому.

— Новому.

— И новому, и старому. Твоему знакомому.

— Чего?

— Сергею Федосовичу Кандыбе. Он обожает Пластова. Ходил вокруг него полгода. Наконец сговорились о деньгах с моим хозяином. Хороший Пластов. Прекрасный Пластов.

— И дальше?

— Дальше немного выпили. Представляешь, Кандыба деньги за Пластова отдал, потом его шофер заходит с сумкой. Там три бутылки «Кьянти», бутылка коньяка и бутылка спирта.

— Спирта?

— Этот псих пьет чистый спирт. У него в тайге так положено.

— Да?

— Он же геолог был. Начальник партии. В дальних краях столько лет провел. Ты не представляешь, он такие ужасы рассказывал… Знаешь, заключенные, оказывается, когда раньше с Колымы бежали, брали с собой «гастронома» — того, которого сожрут в пути. Не, ну ты представляешь, гастронома!

— Представляю.

— Вот такие психи на Колыме сидят, а!..

— И чего тебе еще Кандыба рассказывал? .

— И в горах, говорит, он тоже чистый спирт пил. Он же этот… альпеншток.

— Кто?

— Тьфу, язык заплетается… Альпинист! В СССР по всем семисотграммовкам пролазил… Тьфу, по семитысячникам. Пик Коммунизма, да! Говорит, когда лазил по тайге, там спирт. И в горах — спирт. Вот на этом и застыли у него потребности. Спирт и огурчик. Психов сколько, а, Алексей, — она сделала два глотка из чашки.

— Полно.

— Ты — один из них.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— А ты догадайся.

Догадываться я не стал. То, что казалось Кире очевидным, что должны видеть все, на самом деле не видел никто.

— Ладно, не догадывайся, — разрешила она и до конца опустошила чашку.

Я тоже пригубил «Кьянти». Вино было прекрасным, настоящим, а не каким-то азербайджанским суррогатом.

— Да, неплохо живете, — сказал я.

— Коммерция. Это не ментом работать.

Она отправилась в комнату, стянула с себя блузку, одарив притягательным зрелищем своих форм.

— Ты как хочешь, а я сегодня никакая, — она свернулась на диване.

Я накрыл ее одеялом. И она сладко заснула.

Проснулась она как всегда утром раненько, как ни в чем не бывало. Вчерашнее застолье особо на ней не сказалось. Вот что значит молодой растущий организм.

Утром полезла ко мне с нежностями.

— Чего дуешься? — спросила она.

— Ты так и не объяснила, почему я псих.

— А кто сказал, что ты псих?

— Ты.

— Я?

— Вчера, — я сделал оскорбленный вид, хотя ситуация меня забавляла.

— Ладно, ты не псих, — она впилась губами в мои губы.

В общем, я умудрился опоздать на работу и получил от начальника отдела головомойку.

— Может человек проспать? — наконец не выдержал я.

— Может, может, — вдруг смилостивился Буланов. После совещания мы с Железняковым и Женькой засели на военный совет.

Я вывалил им воз поднакопившихся за последнее время богатых идей и весьма немногочисленных фактов.

— Очень может быть, — произнес Железняков.

— Тогда распределяемся так. Ты, Женька, как самый зеленый, будешь бегать по московским учреждениям, не жалея своих итальянских туфель, и отрабатывать главную линию.

Бегать Женька был согласен, поскольку замаячили реальные перспективы. Самое противное бегать просто так, когда вся работа впустую и дело не движется ни на сантиметр.

— А мы с Железняковым засядем за телефоны, — закончил я.

Так и порешили.

Мороки оказалось немало. Женька появился к пяти часам с нужными сведениями — перечислением нескольких регионов, представляющих для нас интерес. По этой информации уже можно было работать.

— Если мы в тех краях найдем следы пребывания Волоха, значит, пасьянс начинает сходиться… Готовим шифровку, — сказал я. — Но завтра утром надо будет отзваниваться. Сколько у нас регионов?

— Пять, — сказал Железняков.

— И большинство у черта на рогах, в других временных поясах. И разница в несколько часов.

— То есть когда тут утро…

— Там поздний вечер и никто не работает, — сказал я.

— А когда там утро… — вздохнул Женька.

— Здесь ночь, — закончил Железняков.

— Кому-то завтра вставать очень рано, — сказал я. Женька напрягся, зная, что молодые не только бегают за всех, но и вставать должны как ваньки-встаньки по малейшему движению длани начальства.