Что-то во мне перегорело, а может быть, я просто слишком слаб еще и нужны мне супчики и котлетки, тишина и покой, спокойненький нежненький секс без сумасшествия и излишеств.

Инночка… Почему-то иногда мне хочется ее убить — уж больно она хорошая, просто существо без недостатков.

Софья

Это был не дом, а настоящий дворец. От него за километр веяло дорогим ароматом роскоши. Гнусной, неправедной роскоши: не собственным трудом и потом заработанной, а на чужих слезах и чужой крови выстроенной. Элечка, отыскавшая для меня этого клиента, конечно, предупредила, когда направляла сюда, что дом этот особенный, элитное жилье для новых русских, что его называют Домом на Набережной — не только потому, что он действительно стоит на набережной, но по ассоциации с ТЕМ Домом на Набережной. У них было много общего, у этих двух Домов, но прежде всего — элитарность и благоустроенность. Правда, новый Дом на Набережной, куда я пришла сейчас, был гораздо красивее с точки зрения архитектуры. Но — как и тот, старый, мрачно-серый Дом напротив Кремля, — этот Дом тоже был напичкан под завязку всяческими удобствами для обитателей: и бассейн, и несколько спортзалов, и салон красоты, и бильярд, и ресторан с доставкой блюд прямо в квартиру, и подземный гараж, и площадки для барбекю на крыше, и зимние сады, и детский игровой комплекс во дворе, и суперохрана…

И если из того Дома жильцов частенько уводили в темный предрассветный час — уводили в неизвестность, уводили в смерть! — то в этом Доме часто бывают похороны: стреляют, взрывают… Глядя на роскошный холл, на сверкающий мрамор и розовую венецианскую штукатурку, на темное зеркальное стекло и пушистый ковер под ногами, глядя на мордоворотов в камуфляже, преградивших мне путь, я подумала: наверное, правильно взрывают и стреляют. За дело. А еще лучше: увести бы их всех как-нибудь в ранний предрассветный час… И тут же устыдилась своих мыслей. Во-первых, Дедушка осуждал репрессивные методы, говорил: то, что хорошо для войны, не годится в мирное время. А во-вторых — здесь все-таки жили несколько порядочных людей, заработавших деньги собственным трудом и талантом. Например, тот же Костя Шереметьев. Мне даже всезнающая Элечка не смогла ничего дурного о нем рассказать.

Я сообщила охранникам, кто я такая и куда иду, они проверили мой паспорт и не торопясь вписали данные в толстую «амбарную» книгу на столе, причем сначала сверили с заявкой от жильца (похоже, он заблаговременно должен был предупредить охрану, что я приду!), а потом еще позвонили ему и спросили, пускать меня или он передумал и меня стоит выставить за порог. Конечно, они не так говорили, но смысл был именно такой.

К тому моменту, когда я добралась до лифта, я уже кипела от ярости и была почти уверена, что от этой работы откажусь.

А когда двери лифта отворились и выпустили шикарно одетую пару — хиленького лысоватого господина и высоченную, худющую девушку с элегантной залакированной прической и вызывающе пухлыми, явно накачанными силиконом, ярко напомаженными губами — и когда они оба смерили меня недоуменно-презрительным взглядом… У меня появилось желание развернуться и уйти, даже не поднимаясь на этаж и не знакомясь с клиентом. Меня буквально тошнило, я задыхалась в атмосфере этого Дома!

Надо сказать, одета я в тот день была более чем скромно. Накануне я подготовила очень красивый костюм и шелковую блузку, подаренную Катюшкой, и потому — уж наверняка модную. Но с утра в меня словно бес вселился: мне показалось возмутительным — так наряжаться перед походом к клиенту только по той причине, что клиент живет в элитном Доме и является знаменитым киноактером! И я напялила на себя свой обычный рабочий костюм: джинсы и джинсовую рубаху. Прихватила сумку со всем необходимым — и вперед! Наверное, можно понять этих двоих. Они в своем элитном Доме не готовы были видеть особу, одетую в джинсу с ярмарки «Коньково»!

На шестом этаже, где я вышла, было только две квартиры. Две квартиры на целый этаж. И что самое забавное, на них не было номеров.

Ну и, разумеется, я ошиблась квартирой!

В довершение всех неприятностей этого утра.

Мне открыл мужчина в роскошном (как и все в этом проклятом Доме!) спортивном костюме. Явно только что с тренажера слез. Волосы мокрые, дыхание неровное, на шее полотенце висит. А на лице выражение недоумения: впрочем, не презрительного, как у тех двоих в лифте, а скорее любезного недоумения. И еще — у него были очень приятные глаза. Такой взгляд… Он чем-то мне напомнил Дедушку. Чем-то неуловимым.

— Это квартира Константина Шереметьева? — спросила я, хотя уже была уверена, что ошиблась.

— Нет. Следующая.

— Извините за беспокойство.

— Это вы извините, — улыбнулся мужчина. — Надо озаботиться табличками на дверь. Но может, вы передумаете и вместо него зайдете ко мне?

Я вспыхнула. Он что, за проститутку меня принял?! Наверное, все они в этом Доме — порочные… Потому что богатые. Хотя — разве проститутки одеваются так, как я?

— Еще раз извините, — сухо ответила я и двинулась ко второй двери.

А он стоял и смотрел мне вслед. И я спиной, затылком чувствовала его взгляд. Когда я позвонила в квартиру Шереметьева, незнакомец закрыл свою дверь.

На этот раз я попала именно туда, куда мне было надо.

Во-первых, я сразу, еще в прихожей, почувствовала тот особенный запах болезни — лекарств, дезинфекции и страдающей плоти, которая всегда пахнет, даже если ее очень старательно мыть.

А во-вторых, я сразу узнала Константина Шереметьева.

Он был — почти как в кино… Только прическа как-то пожиже, лицо — бледное и осунувшееся, и выражение глаз совсем другое. Глаза у него были тревожные и усталые. В кино они обычно словно бы искрятся едва сдерживаемым смехом. Но все равно он был невероятно обаятельным. Пожалуй, в жизни — даже сильнее, чем на экране. Причем это было качество физическое, а не душевное. Душевное качество с порога не заметишь. А он — засиял сразу, как только я вошла. Словно ждал меня всю жизнь и влюбился с первого взгляда. И я тут же поняла, за что именно его прозвали нашим отечественным «секс-символом». Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не поддаться его обаянию, чтобы сохранить суровость и отстраненность. В конце концов, Элечка ведь сказала, что Константин Шереметьев не любит и боится женщин. Она-то уж знает… А он, значит, притворяется. Из вежливости, механически излучает обаяние. Или — не может не играть. Актер все-таки. К тому же — великий.

Шереметьев с большим интересом наблюдал за тем, как я достала из сумки тапочки, зеленый халат и косынку, облачилась во все это… А в довершение я потребовала, чтобы сначала меня провели в ванную — вымыть руки. Ванная была до омерзения великолепна. Не ванная, а древнеримская терма! Или — турецкая баня, вся в сине-белой мозаике! А мыло у меня было свое. Антисептическое.

Шереметьев провел меня через всю квартиру — в большую комнату, полную воздуха и света, где лежала больная.

— Вот, мама. Это — Софья Михайловна. Софья Михайловна, это — моя мама, — как-то растерянно, по-детски пролепетал великий актер.