Спустя шесть лет, оказавшись в Петербурге, где в то время находился Тургенев, Мария Николаевна захотела с ним увидеться: «Очень желала бы Вас видеть, много бы могла сообщить Вам интересного, и Вы, как психолог, могли бы даже извлечь пользу из моих рассказов». Откликнулся ли Тургенев на запоздалое приглашение? Вряд ли. В истории, начавшейся на зеленых тихих берегах Снежеди, он не мог стать психологом, но навсегда остался разочарованным в своем едва ли не самом сильном чувстве человеком. Во всяком случае, литературоведам неизвестен его ответ. А еще через пять лет Тургенев напишет в письме к их общему знакомому о встречах в Покровском: «Помните террасу и гимнастические упражнения, и графиню?.. Как это все уже далеко!»

Между тем жизнь сестры великого Толстого и в самом деле сложилась необычно. Путешествуя по Европе, она встретила бывшего моряка, тяжело больного виконта де Клеена. Его очень посредственные музыкальные способности она приняла за талант, стала всеми силами поддерживать, не думая о замужестве. Появившаяся внебрачная дочь резко усложнила ее положение. Любимый оказался недостойным принесенных ради него жертв. Кончила Мария Николаевна свою жизнь в Шамординском монастыре.

Он был уверен: это счастье не может состояться. Почти уверен. Доводы казались такими убедительными. В свои пятьдесят пять лет он выглядел семидесятилетним стариком. Здоровье постоянно давало о себе знать. Неустроенная жизнь, к которой он, в конце концов, почти приспособился, стала привычной, хоть и по-прежнему горькой. Но едва ли не главное — он боялся ответственности за судьбу другого человека. Ее судьбу. Знаменитый русский писатель Иван Сергеевич Тургенев и вдова заслуженного генерала Юлия Вревская.

Двадцать лет разницы, и тем более она казалась совсем молодой. Наверное, сами по себе не останавливали бы Тургенева. Но он знал начало ее жизни, не слишком удачной или совсем неудачной, догадывался обо всем, что ей приходилось испытывать в окружении родных, и боялся возложить на хрупкие плечи любимой женщины лишние переживания и заботы. Любимой…

Они оба понимали, что подошли к порогу большого и светлого чувства. Оба готовы были переступить (уже переступили?) этот порог и не скрывали своих переживаний, хотя и не решались давать им воли. Может быть, еще и потому, что Юлия Петровна была ожившей героиней его романов, той самой воплощенной «тургеневской женщиной», которыми увлекалась вся Россия.

Да она и выросла на тургеневских книгах, дорожила каждым их образом, словом. В отношении нее он не считал себя вправе ошибиться. Другое дело — письма. Сколько же их было!

«Я почувствовал живую симпатию к вам, как только в первый раз вас увидел — и она с тех пор не умалялась». Еще не признание? Но через неделю с небольшим, Юлия Петровна приедет на несколько дней погостить в Спасское-Лутовиново — неожиданный, впрочем, вымечтанный и выпрошенный подарок судьбы! И вот вдогонку уехавшей летят строки: «Когда вы сегодня утром прощались со мною, я — так по крайней мере мне кажется — не довольно поблагодарил вас за ваше посещение. Оно оставило глубокий след в моей душе, и я чувствую, что в моей жизни, с нынешнего дня, одним существом больше, к которому я искренно привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться».

И как же неожиданно опустело Спасское-Лутовиново, сколько потеряло вместе с едва промелькнувшей милой тенью, может быть, хозяйки. Может быть… «Мне все кажется, что если бы мы оба встретились молодыми, неискушенными, а главное свободными людьми — докончите фразу сами… Я часто думаю о вашем посещении в Спасском. Как вы были милы!»

Пройдет еще пять месяцев, и уже не из Спасского — из Парижа полетит письмо: «Вы еще настолько молоды, что не можете еще серьезно думать об устройстве себе гнезда, где бы «состариться и умереть». Во всяком случае мне (я теперь говорю с эгоистической точки зрения) хотелось встретиться с вами до подобного окончательного устройства вашей судьбы и до окончательного моего превращения в старика. Пять дней, проведенных нами вместе в деревне, показали мне, что между нами много симпатии…»

Между тем привычная парижская жизнь уже начнет предъявлять свои требования, засасывать в трясину повседневных мелочей, обязательных и необязательных. Обыденному станет трудно сопротивляться — останется лишь надежда на случай. Счастливый случай. И в будущем. В канун нового 1875 года доводы разума, как ему будет казаться, возьмут верх: «Вы пишете, что очень ко мне привязались, но и я вас очень люблю, и много ли, мало ли между нами общего — это в сущности неважно. У нас взаимное влечение друг к другу — вот что важно. Мне очень бы хотелось свидеться с вами, и я надеюсь, что это мое желание весной исполнится. Правда, мы оба тогда будем пить богемские воды, что менее поэтично, но что же делать? — Если вам 33 года, а мне целых 55 — вот что не следует упускать из вида».

Вежливая точка поставлена. Тургенев не принадлежит самому себе. Чего-то и почему-то надо ждать, на что-то зачем-то надеяться. И вдруг, как взрыв отчаяния, испуга, что все может и на самом деле сложиться по его словам, тургеневские строчки из того же Парижа 1 февраля 1875 года: «Уж как там ни вертись, а должен сознаться, что если и не веревочкой и не черт — а кто-то связал нас. Вы мне ужасно понравились, как только я с вами познакомился; потом мы как будто несколько разошлись; но со времени посещения в деревне узелок опять затянулся — и на этот раз довольно плотно. Смотрите не вздумайте ни перерубать, ни развязывать этот узелок…»

«Ялта д. Мельниковой 20 ок[тября][18]75.

Дорогой Иван Сергеевич!

Письмо Ваше застало меня еще в Ялте действительно, а когда выеду в Екатеринодар еще не знаю: скоро сказка говорится, но нескоро дело делается в нашей родимой сторонушке.

Много передумала я в последнее время, сидя на моем чудесном балконе, обсаженном кипарисами, любуясь плеском волн и чудной картиной родного мне юга. Знакомые горы — преддверье Кавказа — перенесли меня «в другую жизнь и берег дальний». Как невозмутимые судьи стоят передо мною эти громады, спрашивая отчета в прожитом. 18-летней женщиной выпустили они меня в житейский омут. С тех пор прошло столько же, но не на радость и счастье ушли эти годы, и не вернула бы я и одного часа из них.

Вам хочется покутить, дорогой Иван Сергеевич, за чем же дело стало. Это так легко и незатейливо. К тому же весь Вавилон у Ваших ног. По всем вероятиям, буду в Париже в половине нашего декабря и всеми силами буду помогать Вам.

Моя дорогая Индия еще и на этот раз ускользает у меня из рук. Принялась я за сборы слишком поздно, и все сделано наполовину. Ранее Генваря я там быть не могу, а это было бы слишком поздно, благоразумие берет верх, и я, скрепя сердце и горько проплакав 4 ночи, решилась отложить все это до будущей зимы и начать в мае с Америки и приготовлений своих не покидаю.