— Да, ведь у меня написана копия с лошади Гро, и я не знаю, что с ней делать.

— Отлично, сходи к его другу, узнай, что с ним сталось.

— Схожу.

Агата встала, уронив на пол и свое рукоделье, и ножницы; она поцеловала Жозефа в голову, и две слезинки незаметно скатились на его волосы.

— Этот молодчик — твоя страсть, — сказал он. — У каждого из нас есть своя несчастная страсть.

К вечеру, в четыре часа, Жозеф отправился на улицу Сантье и застал там своего брата, который заместил Жирудо. Старый драгунский капитан перешел кассиром в еженедельный журнал, основанный его племянником. Фино оставался хозяином маленькой газетки, только стал издавать ее на паях, удерживая в своих руках почти все паи, однако ж официальным редактором-издателем был один из его друзей, некто Лусто, племянник г-жи Ошон, так как он был сыном того самого иссуденского помощника интенданта, которому отец г-жи Бридо некогда угрожал местью.

Чтобы угодить своему дяде, Фино взял к себе Филиппа в качестве его заместителя, правда, уменьшив наполовину жалованье. Кроме того, каждый день в пять часов Жирудо проверял наличность кассы и забирал с собой ежедневную выручку. Инвалид, служивший в конторе и выполнявший поручения, в свою очередь, присматривал за своим начальником Филиппом. Впрочем, Филипп вел себя благонравно. Шестьсот франков жалованья и пятьсот франков орденской пенсии позволяли ему жить недурно, тем более что день он проводил в теплом помещении, а вечера в театрах, куда ходил бесплатно, и должен был заботиться только о пропитании и жилье.

Когда Жозеф вошел в контору, инвалид уходил оттуда с кипой бандеролей на голове, а Филипп, сняв зеленые полотняные нарукавники, чистил щеткой свой сюртук.

— Смотри-ка, вот и малыш! — сказал Филипп. — Отлично, пойдем вместе обедать, а потом отправляйся в Оперу — у Флорины и Флорентины есть ложа. Я приду с Жирудо, мы там встретимся, и я познакомлю тебя с Натаном.

Он взял свою трость со свинцовым набалдашником и сунул в рот сигару.

— Я не могу воспользоваться твоим приглашением, мне нужно зайти за матерью; мы обедаем в столовой.

— Ну, как же она, бедняжка, поживает?

— Да неплохо, — ответил художник. — Я сделал заново портреты отца и тетушки Декуэн. Окончил свой собственный портрет и хотел бы подарить ей и твой, в мундире императорских гвардейских драгун.

— Хорошо!

— Но нужно приходить позировать...

— Я обязан сидеть каждый день с девяти утра до пяти вечера в этом курятнике...

— Двух воскресений будет достаточно.

— Решено, малыш, — ответил бывший ординарец Наполеона, раскуривая сигару над лампой швейцара.

Когда Жозеф, отправившись под руку с матерью в столовую на улице Бон, рассказал ей о положении Филиппа, он заметил, что ее рука дрогнула и радость озарила ее увядшее лицо. Бедная женщина вздохнула, как человек, освободившийся от огромной тяжести. На следующий день, счастливая и благодарная, она оказала Жозефу особое внимание: поставила в его мастерской цветы и купила ему две жардиньерки.

В ближайшее воскресенье, когда Филипп должен был прийти позировать, Агата позаботилась приготовить в мастерской изысканный завтрак. Она поставила все на стол, не забыв и графинчик водки, наполненный, впрочем, только до половины. Сама она осталась за ширмами, в которых проделала дырку. Накануне отставной драгун прислал свой мундир, который она, не удержавшись, поцеловала. Пока Филипп позировал в военной форме, оседлав взятое Жозефом напрокат чучело лошади, какие бывают у шорников, Агата, чтобы не выдать своего присутствия, только всхлипывала легонько, пользуясь моментом, когда братья начинали разговаривать. Филипп позировал два часа перед завтраком и два часа после него. В три часа драгун облекся в свою обычную одежду и — как всегда, покуривая сигару, — снова предложил брату отправиться вместе обедать в Пале-Рояль. Он позвенел золотом в кармане.

— Нет, — ответил Жозеф, — я всегда боюсь, когда у тебя есть деньги.

— Вот оно что! Значит, здесь вечно будут плохого мнения обо мне? — воскликнул подполковник громовым голосом. — Значит, нельзя даже делать сбережений.

— Нет, нет, — ответила Агата, выходя из своего тайника и целуя сына, — пойдем с ним обедать, Жозеф.

Жозеф не осмелился пожурить свою мать, он оделся, и Филипп повел их на улицу Монторгейль, в «Роше де Канкаль», где угостил их великолепным обедом, обошедшимся в сто франков.

— Черт возьми! — воскликнул обеспокоенный Жозеф. — Ты получаешь тысячу сто франков в год, а, как Поншар в «Белой даме»[22], делаешь сбережения, которых хватило бы на покупку целого поместья.

— Да! Мне везет, — ответил драгун, изрядно выпивший за обедом.

Услышав эти слова, сказанные уже при выходе, перед тем как сесть на извозчика и поехать в цирк, — потому что Филипп собирался повезти свою мать в «Олимпийский цирк» (единственное зрелище, которое духовник разрешал ей), — Жозеф сжал матери руку, и та тотчас сказалась больной и уклонилась от этой поездки. Тогда Филипп отвез мать и брата на улицу Мазарини; оставшись вдвоем с Жозефом в своей мансарде, она погрузилась в глубокое молчание.

Филипп пришел позировать и в следующее воскресенье. На этот раз мать открыто присутствовала на сеансе. Она подавала завтрак и могла расспросить драгуна. Она узнала от него, что племянник старой Ошон, подруги ее матери, играл некоторую роль в литературе. Филипп и его друг Жирудо вращались в кругу журналистов, актрис, книгопродавцев, где они пользовались уважением в качестве кассиров. Позируя после завтрака, Филипп все время пил вишневую водку, и у него развязался язык. Он хвастался, что скоро станет важным лицом. Но на вопрос Жозефа относительно его денежных средств он ответил молчанием. На следующий день газета не выходила, так как был праздник, и Филипп вызвался позировать, чтобы брат дописал портрет. Жозеф ответил ему, что приближается время выставки, а у него нет денег на две рамы для его картин, и добыть деньги он может, только закончив копию с Рубенса для одного торговца картинами, некоего Магуса. Оригинал принадлежал богатому швейцарскому банкиру, давшему его только на десять дней, завтра истекал срок, и поэтому волей-неволей приходилось отложить сеанс на ближайшее воскресенье.

— Вот это? — спросил Филипп, глядя на картину Рубенса, поставленную на мольберт.

— Да, — ответил Жозеф. — Стоит двадцать тысяч франков. Вот что значит гений! Какой-нибудь кусок полотна иногда стоит сотни тысяч.

— Я предпочитаю твою копию, — сказал драгун.

— Она моложе, — ответил, смеясь, Жозеф. — Но моя копия стоит всего тысячу франков. Завтра мне нужно придать ей все тона оригинала и состарить ее, чтобы нельзя было отличить одну от другой.