«Боже, какой великан! — Широколицая женщина, укутанная в меха, придерживала пальцами-сосисками пакетик с миндальным печеньем. — Можно его угостить?»

При этом воспоминании рот Гарольда наполнился влагой. Он уже съел все печенюшки из своего пакета, но они не насытили отчаянного стремления, поначалу принятого им за голод, но так и не утоленного. Он то и дело сплевывал густую белую слюну, а встречая прохожих, прикрывал рот платком, чтобы не вызвать подозрений. Гарольд купил две пинты пастеризованного молока и выпил обе залпом, залив себе подбородок. Он пил слишком поспешно, но жажда была сильнее доводов разума; он снова и снова присасывался к картонной упаковке. Молоко текло в рот чересчур медленно. Через несколько футов Гарольд вынужден был остановиться, чтобы исторгнуть его наружу. Он не переставая думал о той поре, когда от них ушла мама.

Упаковав чемодан, она лишила Гарольда не только своего смеха, но и общества единственного человека, превосходящего его ростом. Джоан сложно было бы назвать нежной и заботливой, но она, по крайней мере, занимала промежуточное положение между сыном и облаками. Тетушки одаривали его сладостями, останавливались порой, чтобы ущипнуть за щеку или даже спрашивали его мнения, хорошо ли сидит платье, но окружающий мир в одночасье утратил контуры, и Гарольд уклонялся от их ласк.

«Не сказать, чтоб он был чудак, — говорила тетушка Мюриэль. — Но он все время отводит глаза».

Гарольд дошел до Бикли, где, по заверениям путеводителя, можно было посетить небольшой замок красной кирпичной кладки, приютившийся на берегу реки Экс. Однако встреченный им длиннолицый человек в оливкового цвета брюках обескуражил Гарольда новостью, что эта книжка безнадежно устарела. И, если его не привлекает роскошно обставленная свадьба или театрализованный уикенд с загадочным убийством, он может посетить Бикли-Милл, где в ремесленно-сувенирной лавке найдет то, что больше соотносится с его вкусом и кошельком.

В лавке Гарольд долго разглядывал стеклянные брелоки, лавандовые саше и целую подборку кормушек для птиц — изделия местных резчиков, но ни одна из безделушек не поразила его воображения, не показалась ни привлекательной, ни тем более необходимой. Гарольд опечалился. Он уже хотел уйти, но в магазинчике он был единственным покупателем, а продавщица не сводила с него глаз, поэтому пришлось купить хоть что-нибудь. Из лавки Гарольд вышел с четырьмя ламинированными подставками под горячее для Куини с изображениями видов Девона. Для жены он приобрел шариковую ручку, которая при нажатии при письме тускло отсвечивала красным, так что Морин, если бы вдруг ее посетило такое желание, могла бы писать в темноте.

«Сиротка Гарольд», — обзывали его мальчишки в школе. Он начал пропускать занятия — днями, потом неделями, так что со временем одноклассники превратились для него в чужаков до такой степени, будто сам он был представителем совершенно иной породы. Тетушка Мюриэль посылала учителям записки: «У Гарольда болела голова», «У Гарольда недомогание». Иногда она вытаскивала словарь и выказывала толику фантазии: «В четверг около шести вечера у Гарольда появились желтушные высыпания». Провалив экзамены, Гарольд окончательно забросил учебу.

«Он хороший, — рассуждала в утешение тетушка Вера, занявшая место отбывшей тетушки Мюриэль. — Так славно рассказывает анекдоты. Вот только концовку всегда зажевывает».

Измученный и несчастный, Гарольд зашел поужинать в «Рыбацкую хижину» с видом на реку. Поговорив с несколькими посетителями, он узнал, что мост через бурный поток вдохновил Саймона и Гарфункеля на создание известной композиции, но, кивая и улыбаясь в течение всей беседы и усиленно притворяясь внимательным слушателем, он ощущал, что в действительности его мысли поглощены его походом, его прошлым и тем, что же творится с его ногой. Опасно ли это? Пройдет ли само собой? Гарольд лег пораньше, уповая на то, что сон — лучшее лекарство. Но он обманулся.

«Дарагой сынок, — писала Джоан в своем единственном письме к нему, — Новая Зиландия — чюдесное место. Правильно я сюда переехала. Мотеринство не для меня. Передавай отцу от меня превет». Больше всего Гарольда мучил не ее отъезд, а то обстоятельство, что она не смогла толком его объяснить.

На десятый день ходьбы Гарольд при сгибании правой ноги не знал ни секунды, чтобы свербящая боль в икре не напомнила ему о себе. Ему пришло на память, с какой поспешностью он пообещал медсестре из хосписа прийти к Куини пешком — этот поступок теперь казался ему по-детски опрометчивым. Гарольд устыдился и своего недавнего разговора с соцработником. Ночью как будто что-то стронулось с места — словно поход и вера, прежде неделимые, теперь раскололись и стали двумя половинками, а Гарольду в результате досталась только изнурительная ходьба. Десять дней подряд он просто шел, тратя всю свою энергию на простое упражнение по переставлению ног. Но теперь, когда вся его вера сосредоточилась в этих самых ногах, на смену утилитарным опасениям пришло нечто куда более коварное.

Отрезок в три с половиной мили по шоссе А-396 до Тивертона оказался самым тяжелым. От машин практически некуда было спрятаться, и хотя из-за свежеподстриженных изгородей посверкивала серебром река Экс, ее отблески бесчеловечно слепили Гарольда, и он отводил глаза. Водители неистово сигналили ему и орали, чтобы он убирался с дороги, а он ругал себя за медлительность: такими темпами он едва ли доберется до Берика и к Рождеству. «Ребенок, — бранил он себя, — и тот бы тебя обогнал».

Он вспомнил демонический танец Дэвида. Его мальчишеский заплыв в Бантэме. Гарольду вспомнился и эпизод, когда он пытался рассмешить сынишку анекдотом, но тот только морщился. «Я не понимаю», — твердил он, готовый вот-вот расплакаться. Гарольд объяснил ему, что это шутка, что она веселая, над ней смеются. Он повторил все сызнова. «Все равно не понимаю», — уперся Дэвид. Позже Гарольд подслушал, как сын в ванной пересказывал анекдот Морин. «Он говорит, что это смешно, — жаловался Дэвид. — Он два раза повторил, а мне вовсе не хотелось смеяться». Даже в том возрасте сын во всем видел мрачную сторону.

А потом Дэвид припомнился Гарольду восемнадцатилетним — с волосами ниже плеч, с непомерно длинными руками и ногами. Сын, уже молодой человек, лежал на кровати, взгромоздив ноги на подушку и глядя в пространство, так что Гарольду на миг показалось, будто сын видит что-то, ему самому недоступное. Запястья у Дэвида были как у скелета.

Гарольд как сейчас услышал себя: «Мама сказала, ты поступаешь в Кембридж…»

Дэвид даже не удостоил его взглядом. И продолжал взирать в никуда.

Гарольду так хотелось обнять его — крепко-крепко. Сказать: «Ты мой красавчик! И откуда в тебе столько ума, ведь у меня-то нет!» Но, взглянув в непроницаемое лицо Дэвида, он вымолвил только: «Ну, надо же… Очень хорошо. Ну и ну…»

Дэвид фыркнул, будто услышал что-то донельзя остроумное о своем отце. А Гарольд в ответ закрыл дверь в его комнату, утешая себя, что когда-нибудь, когда сын станет достаточно взрослым, им будет легче договориться друг с другом.

Выйдя из Тивертона, Гарольд решил придерживаться магистральных дорог. Он рассудил, что такой маршрут будет наикратчайшим. Надо идти вдоль Большой Западной дороги[14], а там срезать проселками, пока не выйдешь на шоссе А-38. Тогда путь до Тонтона займет не больше двадцати миль.