— Можно, я продолжу? — спросил джентльмен.

Гарольд кивнул. Судорожным глотком он протиснул кусок в горло, оцарапав миндалины и все, что дальше.

— Мне нравится то, что мы с ним делаем, иначе я не стал бы сюда приезжать, к тому же я очень к нему привязался. Под конец он приносит мне стакан воды и иногда что-нибудь рассказывает. Его речь не слишком совершенна. В детстве он, вероятно, перенес полиомиелит, поэтому слегка прихрамывает.

Тут седой джентльмен почему-то запнулся, как будто хотел побороть что-то внутри себя. Он приподнял чашку, но его руки так дрожали, что, пока он нес ее ко рту, чай выплеснулся через край и пролился на ломтики гренка.

Гарольд отвел взгляд. Он заколебался, не уйти ли, но, поразмыслив, понял, что не сможет. Ведь он съел половину гренка, предложенного собеседником. Но, так или иначе, зрелище чужой беспомощности походило на бесцеремонное вторжение с его стороны, тем более что джентльмен при всей своей элегантности оказался таким сердечным. Гарольд жалел, что тот пролил свой чай, и надеялся, что тот промокнет пятно на гренке, но джентльмен не двигался — просто сидел, видя мокрое пятно и не обращая на него внимания. Его гренок на глазах превращался в кашу.

С видимым усилием мужчина продолжил, медленно выговаривая слова, каждое по отдельности:

— Я облизываю его кроссовки. Это часть нашей игры. Но только сегодня утром я заметил в одном из них дырочку на носке. — Его голос дрогнул. — Мне хотелось бы купить ему новую пару, но я боюсь его обидеть. Однако мне еще более невыносимо знать, что он ходит по улицам в дырявой кроссовке. Он промочит ноги. Что мне делать?

Он с такой силой втянул в себя губы, словно хотел остановить напирающую изнутри лавину печали.

Гарольд молчал. Седой джентльмен на поверку оказался совсем не тем, кем поначалу представлялся Гарольду. Это был его собрат, со своей неповторимой болью, вроде бы без видимых отклонений, и вы ничего такого не заподозрили бы, если бы просто встретились с ним на улице или случайно подсели к нему за столик в кафе и не съели бы половинку его коржика. Гарольд представил себе этого джентльмена на платформе в его шикарном костюме, такого же, как множество ему подобных, каких не перечесть во всей Англии. Люди покупают молоко, заправляют машины бензином, даже отправляют письма, но никто вокруг не догадывается, какой чудовищный груз тайно тяготит каждого из них. Каких нечеловеческих усилий стоит выглядеть нормальным, рядовым элементом непринужденной повседневности. И какое в этом одиночество. Тронутый и притихший, Гарольд подал джентльмену салфетку.

— Я, наверно, купил бы ему новые кроссовки, — сказал он.

Он наконец решился встретиться взглядом с седым джентльменом. Радужка глаз у того оказалась голубовато-водянистой, а белки болезненно-розовыми. У Гарольда сжалось сердце, но взгляда он не отвел. Несколько мгновений оба сидели молча, пока у Гарольда не сделалось на душе легко-легко, и тогда он робко улыбнулся. Он понял, что предпринятый им поход во искупление собственных ошибок призван также научить его принимать странности других. На правах прохожего он был допущен в мир, где все, а не только земля, открывалось перед ним как на ладони. Люди вольны были говорить, а он волен был слушать. И уносить с собой частичку каждого. Прежде он многим пренебрегал в жизни, и этой толикой благородства он теперь выплачивал долг Куини и своему прошлому.

Джентльмен тоже улыбнулся:

— Благодарю вас.

Он утер сначала рот, потом пальцы и наконец край чашки. Вставая, он добавил:

— Наши дороги вряд ли когда-нибудь снова пересекутся, но я очень рад нашей встрече. И рад, что поговорил с вами.

Они пожали друг другу руки и разошлись, оставив на столе недоеденный гренок.

Морин не знала, что показалось ей хуже: оцепенение от шока, вызванного новостью о том, что Гарольд отправился к Куини, или сменившая его гневная наэлектризованность. Она получила от мужа открытки: одну из Бакфестского аббатства, другую — с вокзала в Дартмуре («Надеюсь, у тебя все хорошо. Г.»), но они не принесли ей ни успокоения, ни разъяснений. Он звонил ей почти каждый вечер, но обычно такой усталый, что еле ворочал языком. Деньги, которые они вместе отложили на старость, должны были разлететься за какие-то несколько недель. Как он посмел оставить ее — после того, как она сорок семь лет терпела его! Как он осмелился так унизить ее, что ей мучительно было бы признаться в этом даже собственному сыну?

На столике в прихожей скопилась кучка счетов за жилье на имя мистера Г. Фрая, напоминавшая Морин об его отсутствии всякий раз, как она торопливо проходила мимо.

Она достала пылесос, вознамерившись уничтожить всякие следы пребывания мужа, и высосала насадкой из углов все до последнего волоска и пуговицы. А его тумбочку, шкаф и постель опрыскала бактерицидным спреем.

Но не один гнев занимал теперь Морин. Она ломала голову над тем, что говорить соседу, и уже раскаивалась в своей лжи, будто Гарольд слег с опухшей лодыжкой. Рекс едва ли не каждый день являлся на порог, справляясь, можно ли навестить Гарольда, и приносил с собой гостинцы: коробочку конфет «Милк трей», колоду карт, заметку об удобрении для газонов, вырезанную им из местной газеты. Дошло до того, что Морин начала с тревогой поглядывать на входную дверь рифленого стекла, опасаясь вновь увидеть за ней дородный силуэт соседа. Ей пришло в голову, не сообщить ли ему, что мужа вечером увезла «неотложка», но подобная новость растревожила бы Рекса до такой степени, что уж этого Морин бы не вынесла. К тому же он начал бы донимать ее предложениями подвезти до больницы. Теперь она чувствовала себя пленницей в собственном доме даже в большей мере, чем до исчезновения Гарольда.

Через неделю после ухода Гарольд позвонил Морин из таксофона и сообщил, что остается в Эксетере еще на ночь, а назавтра с самого утра отправится в Тивертон. Потом он добавил:

— Иногда мне кажется, что я делаю это для Дэвида… Ты слышишь меня, Морин?

Она слышала. Но у нее не было слов.

Гарольд продолжал:

— Я много о нем думаю. Вспоминается всякое. Об его детстве. Может быть, это к лучшему…

Морин втянула воздух с такой силой, что почувствовала холодок на зубах. Наконец она нашлась:

— Ты хочешь сказать, это Дэвид заставляет тебя идти к Куини Хеннесси?

Гарольд помолчал, потом вздохнул:

— Нет.

Тоскливо так, будто обронив что-то.

Морин не унималась:

— Ты что, говорил с ним?

— Нет.

— Видел его?

И снова:

— Нет.

— Что ж…

Гарольд молчал. Морин расхаживала по ковру в прихожей, меряя шагами свой триумф.

— Если уж ты отправился к этой женщине, если ты собираешься пройти всю Англию из конца в конец без карты и мобильника, даже не уведомив сперва меня, тогда будь любезен признаться в своем поступке. Ты сам этого захотел, Гарольд. Не я и уж во всяком случае не Дэвид.