И из этого следует не очень приятный вывод: мне нужно прекратить строить из себя нелегала с суперспособностями. Пора вынуть голову из задницы и идти на контакт с немцами. Пусть это и будет выглядеть как предательство с точки зрения остальных военнопленных. Да что там «выглядеть»? Сотрудничество и работа на противника — однозначно предательство! И если это дойдёт до наших органов пусть и после войны, моей бабушке, маме и тёте не поздоровится.

Уверенность, что данная реальность — альтернативная, давно под большим сомнением: казус с Алоизычем всё ещё не даёт мне покоя. Поэтому все свои радикальные действия здесь следует осуществлять с оглядкой. То есть, предательство, будем называть вещи своими именами, совершённое в целях выполнения миссии обязательно следует чем-нибудь прикрыть. Чем? Пока не знаю. Но, полагаю, если удастся пробиться в заслуженные лагерные писари, то пригодиться я смогу не только самому себе. Как? Поживём увидим. А пока надо не просрать любую возможность, что сама идёт в руки! Например, вот эту.

— Господин гауптман, позвольте побеспокоить! — я намеренно построил фразу в максимально гражданском ключе. И осипший голос постарался смягчить насколько возможно, подпустив в него заискивающие нотки.

Удалось вклиниться в паузу между набиравшим обороты начальственным разносом и жалким лепетом стоявших навытяжку недополицаев. Вайда, с дубинкой, заткнутой за пояс, бледный и возвышающийся почти на полторы головы над унтером, тем не менее выглядел жалко. Страшное слово «гестапо» звучало чуть ли не в каждом высказывании немца. Вайда же сотоварищи молча кусал губы и нещадно потел. На мой голос все, стоявшие в группе, кроме гауптмана, вздрогнули и повернули головы. Один из конвоиров отреагировал довольно быстро:

— Хальт! — штык винтовки ткнулся мне вбок, слегка оцарапав кожу. Я почувствовал, как тёплая струйка крови стекает мне за пояс штанов.

Стараясь не делать резких движений, я медленно поднял руки, сдерживая дрожь: память услужливо подсказала, что сейчас в мой правый бок готовы войти двадцать два сантиметра золингеновской стали, которые будут негативно восприняты организмом аватара.

— Господин гауптман, во время выполнения работ я считал покойников и могу представить отчёт по количеству умерших.

На этот раз офицер тоже обернулся, упёршись в меня холодным взглядом.

— Сколько? — выплюнул он, вновь скривив губы.

— Сто семьдесят шесть, господин гауптман! — я постарался вытянуться с поднятыми руками. Получилось коряво.

Офицер кивнул и что-то шепнул унтеру. Тот спросил Вайду.

— Нахнаме…э-э-э фамилия зольдат?

— Теличко, господин унтер-офицер! — отозвался недополицай.

— Гут, — кивнул очкастый унтер и что-то записал в гроссбух, — апфлиген! — он махнул рукой автоматчикам и вместе с гауптманом скрылся за вагонами.

Я и не заметил, как штык перестал касаться моего бока. Осторожно скосил взгляд на конвоира: тот насмешливо оскалился, подмигнул и вынул спрятанные при появлении гауптмана сигареты.

— Откуда немецкий знаешь? — я не заметил, как со спины к нам подошёл Вайда с подручными. Конец дубинки грубо, но не больно ткнулся мне в живот.

— В школе учил, господин Вайда. Кружок посещал. Учитель у нас немец был.

— А не брешешь, Теличко? — дубинка усилила нажим, но я напряг мышцы живота и продолжал стоять как ни в чём не бывало.

— Никак нет, господин Вайда. Это правда.

— А работал у большевиков кем? — недополицай вцепился, как клещ.

— Счетоводом и учётчиком.

— Партийный? — вклинился рябой кучерявый мужик из вайдовской своры.

— Никак нет, господин э-э-э… — я с максимально преданным выражением лица глянул в глаза спросившего.

— Ишь ты, «господин»! Слышь, Россоха, и ты в господа выбился, — Вайда хлопнул по плечу кучерявого, — а ты, Теличко, ничего, вежество блюдёшь и нос по ветру держишь. Тока ежели ещё раз к начальству через мою голову полезешь, я тебе эту дубину в горло забью! — он хотел добавить что-то ещё, но разговор прервал длинный гудок паровоза, — всё! Хорош бакланить! Бегом к эшелону. А ты, Теличко, запомни: коль жить хочешь, держись меня. Ты, видать, не дурак. На-ка, вот! Это тебе за то, что от гауптмана прикрыл, — и он неожиданно сунул мне в ладонь ржаной сухарь из хлебной горбушки.

Уже на бегу я разделил свой первый заработок в этой реальности с Иваном, разломив сухарь напополам. Стоит ли упоминать о том, что уже на платформе от подачки псевдополицая не осталось ни крошки.

А Иван так и не сказал ничего по поводу моего выступления. Отмолчался. Мнение остальных пленных, грузивших с нами трупы, меня волновало меньше всего.

Пусть я и видел пока довольно мало, но мог сделать предварительный вывод: большинство истощённых и измученных попутчиков были заняты в основном лишь собственными проблемами. Возможно, потом, в лагере я и встречу тех людей, о ком так много читал и смотрел фильмы в детстве, кто и в плену сохранил твёрдость духа, веру в собственные убеждения и самообладание. И не пошёл на сговор с врагом. Возможно, они осудят путь, которым я пошёл к своей цели. Но это будет потом. А пока я другого пути не вижу. Ох уж мне это сослагательное наклонение…

С каждым новым часом пребывания здесь немудрено было и забыть о том, что эта реальность — альтернативная. Ох и велик соблазн принять её за родную! Не умом, нет. Сердцем…

Невероятные страдания и исковерканные судьбы находившихся рядом людей то и дело заставляли болезненно вскипать истёртое временем желание вернуть долг совести и чести тем, кто втоптал в прах жизнь и будущее наших дедов. И вернуть по полной!

Конечно, вполне можно было ещё ночью попросту проломить стену вагона. Всего и делов-то. Кто услышит? Слепоглухонемая охрана, завернувшаяся в шинели на двух платформах в начале и конце состава? В чём своими глазами сегодня мог убедиться. Да ещё и ночь глухая, дождливая. С моими-то способностями, пусть даже ещё и не полностью активированными, разбить пару-тройку досок раз плюнуть. И выпустить томящихся от голода и жажды пленных на волю.

Да вот только не знаю, сколько их после эдакого побега выживет? Больше половины побьётся, прыгая с поезда. Это в лучшем случае. Только в кино не обученный специально человек соскакивает на ходу с подножки движущегося вагона и сохраняет все кости и позвоночник целыми. В жизни всё гораздо печальнее.

Ослабленные и истощённые, пленные и так еле передвигаются. У большинства паршивая обувь. Ноги стёрты в кровь. Оторваться удастся считаным единицам. Кому повезёт не нарваться на пулемётную очередь с платформы, патруль или немецких егерей с собачками, скроется в глубине оккупированной территории.

Глядишь, доберутся до партизан, а то и через линию фронта, чтобы немедленно попасть в гостеприимные и цепкие ручонки войсковой контрразведки. Да