Но на зиму я припас березовых листьев и хранил их в спичечном коробке, а когда очень хотелось, делал из фольги трубочку, набивал: и вдыхал, и выдыхал.

Потом из Степанакерта приехала моя бабушка. Она была больной, у нее тряслись рука и голова, она еле ходила, но всегда что-то делала: мацони, джингалавац, куркут. А отец играл в нарды с дядями и говорил: «шеш-беш», а бабушка стирала и готовила лепешки с зеленью, а я ходил в школу и рассказывал о бабушке друзьям. Друзья смеялись, и однажды мой лучший друг позвонил и закричал в трубку: «Старая блядюга! Старая блядюга!»

У бабушки был темный пузырек с маленькими таблетками, их там было сотни, и каждый день по дороге в школу я съедал по десять-пятнадцать штук, они были сладкие, и я их жевал по одной.

Я был в кино, и несильно порезал себе бок, был на чердаке и сильно порезал себе ногу, купил в Елисеевском свою первую бутылку водки и пил ее на геометрии, на алгебре, на географии, на истории. Историк отсадил меня за последнюю парту, сказал, что там теперь будет мутанарий, потому что я мутант, а потом он заметил, что я под партой звякаю бутылкой…Я убежал, и меня изловили друзья, повели к лучшему другу Даниле, и лучший друг блевал, я плавал в собачьих прудах в Сокольниках и изрезал пятки. Кровь хлюпала в ботинках, и мама, открыв дверь, перепугалась и потащила меня в ванну, тогда она, наверно, последний раз видела меня голым, и отец почему-то не ругался, а я твердил, что перепил растворимого кофе и на следующий день не пошел в школу, но таблетки продолжали пропадать из бабушкиного пузырька, пока не кончилась война в Нагорном Карабахе и бабушка не увезла пузырек в Степанакерт.

Когда умер отец и его гроб поставили на кирпичи на столе в гостиной, мне уже было двадцать лет. Первым делом я забрал отцовские сигареты и курил их, не прячась. Потом я плакал и дал себе слово заботиться о семье, стал серьезным и пошел работать в СУ-160, напился с рабочими в Новый год и говорил, что тут я надолго, потом я решил зарабатывать больше денег, а мои друзья курили гашиш и пили водку. Потом я держался за руки с любимой в Александровском саду, а мои друзья курили гашиш и пили водку. Мы с любимой осуждали их и любили друг друга. А потом это прошло. Я перестал быть серьезным и перестал осуждать друзей. Я отовсюду уволился и пошел на Люблинское поле.

Шалаш у Вадима получился крепким, и, что важно, — водонепроницаемым. Ведь раньше, если начинался ливень, приходилось бежать домой по полю, утыканному арматурой, с бурьяном выше роста, к тропинке, через дорогу… А шалаш засыпан травой и сверху, и по бокам — до темноты. Когда льет долго, крыша, проложенная целлофаном, оседает, и гнутся под тяжестью воды два сучковатых шеста, между которыми — вход.

Сидеть можно или на корточках, так как вода заливает пол, или на низкой яблоневой ветке с истертой корой. На этой ветке люди сидели, когда шалаша еще не было, но потом вдоль дороги прорыли широкую и глубокую, как котлован, траншею и теперь зайти на поле можно было только в нескольких местах, там, где въезжали грузовики. По краю траншеи был навален грунт, и получалось, что от дороги и от полосы кварталов промзону отгораживали холмы, поросшие кустарником.

Чтобы пол во время дождя оставался сухим, Вадим окопал шалаш. Отыскал дома совок, которым его мама набирала во дворе землю для домашних цветов, и вырыл вокруг шалаша канавку.

Теперь каждый день в самый солнцепек он укладывался внутри и спал.

Однажды, лежа в шалаше, он засмотрелся на зеленую гусеницу, объедающую пятиконечный лист на потолке.

В жаркой пахучей тени время отмеряется вспышками факела. Прожилки в зыбком тельце гусеницы становятся отчетливей, они так похожи на прожилки в разлапистом зеленом листе с пилообразными краями, который незаметно исчезает в ее черных челюстях. И звук факела все громче, и он меняется, и, похоже, что какой-то исполинский хозяин в гневе бьет сапогом об землю. И хозяин так огромен, что круглые высотки у метро Марьино могут достать лишь до верхнего края подошвы его сапог. А звук так силен, что автобус, в котором едет Вадим от Братиславской, кренится набок. И Вадим уже не ребенок, а взрослый, и не такой взрослый, каким он всегда мечтал стать, а рыхлый мужчина, мурлыкающий какую-то дурацкую песенку, о том, что он «едет домой — греть свое тело», потому что уже не лето, а зима — мороз, и автобус, опираясь на два колеса, вильнул на Перерву, и в чистых окнах видны огни Марьинского парка, и вот она — еще одна волна от топота хозяина, и она идет сквозь дома, и она выше пожарной каланчи у «Ашана», и она, как желтая песчаная цунами, и в ней — приказ:

— Ко мне! Мои животные! Ко мне!

И Вадим, уже не зная, как его зовут, не зная, к чему все это, оглядывается на пассажиров, но никто ничего не слышит, и только он знает, что ему всегда надо будет возвращаться на поле, где в гневе бьет сапогом об землю хозяин и кричит:

— Ко мне! Мои животные! Ко мне!

Вадим проснулся. Уже темнело. Он вылез из шалаша и вместо того, чтобы бежать домой, пошел к реке.

У подножья факела к бетонному забору пристраивали хижины бомжи. Женщины стирали в корытах, развешивали белье, готовили на костре, используя выброшенную электроплиту как кухонный стол.

Вадима не замечали, даже собаки не лаяли.

Со стороны области была небольшая бухта на повороте Москвы-реки, в нее впадали масляные ручьи из прудов на поле. Из травы вылезали старые трубы с забитыми песком и глиной отверстиями. Вадим сбил ногой такую пробку. Круглый провал трубы обнажился, и из него вылетело странное насекомое, похожее на крылатого тонконогого паука.

«Сколько же оно там жило?!» — подумал Вадим.

Насекомое, взлетая и опускаясь, поспешило к берегу. Вадим пошел следом. У воды насекомое еще покружилось, спикировало и прилипло лапками к мелкой волне. Вадим сел на камень и стал смотреть, как вприпрыжку, сопротивляясь ветру, насекомое выбирается на сушу.

Поднявшись из воды, Морик не сразу понял, что умер, но со временем все больше убеждался в этом. Он испугал мальчика, сидевшего на берегу. И лицо, и лысина, и руки Морика стали синими, как будто приобрели тот предутренний оттенок трехмесячной давности, когда Морик прыгал с моста.

Мальчик встал и попятился в сторону зарослей. Морик пошел за ним. Он раздвигал мокрыми руками тяжелые пахучие соцветия конопли, но не мог почувствовать ее запах, потому что не дышал.

«Такое богатство… На виду у всех…», — удивлялся он.

От реки и до кварталов за дорогой, вокруг прудов и до длинного забора нефтеперерабатывающего комбината, за которым ревел, как сопло самолетного двигателя, факел, — везде росла созревшая конопля.

Мальчик все пятился. Морик срывал по ходу масляные шишки и разминал их в пальцах.

В самом центре поля, где конопляные елки были выдраны и сложены в кучу около высохшей яблони, мальчик остановился…

— Вы можете пожить тут, — сказал он, приподнимая охапку стеблей, прикрывающих вход в шалаш.