– Скорее всего, прямо завтра и прилечу. Невмоготу мне…

И он отключился.

Кажется, мне пора возвращаться домой, к отцу. Этот бред только набирает обороты. А там… Там Сандра. И он словно воочию увидел, как сверкнули рыжиной на солнце ее волосы, когда она прыгнула в сугроб. Какая же я скотина. Даже не поинтересовался ее здоровьем… А у кого мне было интересоваться? У нее самой? У ее сына? У Веньки? Безопаснее всего у Веньки. Смешно, ей-богу! Да и поздно сейчас, поезд, как говорится, ушел, больше месяца прошло. Она небось уж и думать обо мне забыла. Разве что вспоминает, когда подходит к своему попугаю, моему тезке. И то, вполне вероятно, зовет его просто «попка-дурак».

Сутырин, подъезжая к дому Сандры, вдруг поймал себя на том, что радуется. Чему, интересно? Тому, что опять навалило снегу и на дорогах скоро будут кошмарные пробки? Или я просто радуюсь редкой возможности побыть наедине с очень интересной и без сомнения умной женщиной? И к тому же можно будет спокойно курить? Или все это вместе называется радость жизни? Ох, давненько я ее не испытывал вот так, на ровном месте… Лет десять, наверное…

Во время сеанса он заметил, что Сандра то и дело бросает взгляды в окно и на губах у нее играет непонятная улыбка. А за окном все мело…

– Простите, Сандра, но чему вы улыбаетесь?

– Снегу. Люблю, когда много снега…

– Да что ж в этом хорошего? В наших-то условиях? Хотя однажды я оказался в Зальцбурге, когда там был жуткий снегопад. О, это был сущий кошмар! И полное ощущение, что никто этот снег убирать и не собирается.

– А я тут, в этом доме, смогла, наконец, осуществить свою давнюю, собственно, еще детскую, мечту, – словно бы невпопад проговорила Сандра.

– Можно узнать, какую?

– Можно. А впрочем, это может показаться такой глупостью…

– Сандра, так нечестно! – улыбнулся Сутырин.

– Ну ладно… Я смогла тут с крыши сарая прыгнуть в сугроб. Это такой сумасшедший кайф!

– С крыши в сугроб? Ничего себе! Хотя это должно быть здорово… Однако для такой дамы… Как-то…

– Несолидно, да?

– Именно! Именно несолидно, – рассмеялся Сутырин.

– Перестаньте смеяться и сядьте, как сидели! – потребовала портретистка.

– Ох, простите! И сколько раз вы так прыгали?

– К сожалению, только три. Потом приехали гости, а еще потом снег растаял, а сейчас я смотрю в окно с надеждой.

– Но после первого же прыжка вы наверняка были вся мокрая?

– Да не сказала бы. Я в купальнике прыгала.

– Сумасшедшая женщина! – с восхищением проговорил Сутырин.

– В вашем тоне сквозит зависть!

– Это точно, но в мои пятьдесят как-то уже…

– Несолидно?

– Да-да, несолидно.

– Ну, может, вы и правы…

– А в вашем тоне сквозит презрение!

– О нет, просто сочувствие.

– Ох вы и язва… Скажите, Сандра, а вы не согласились бы написать портрет моей жены? Она, можно сказать, жаждет!

– В ближайшее время не получится, у меня много заказов.

– Но в принципе, вы бы взялись?

– Почему бы и нет?

– Гонорар тот же.

– Возьмусь, но не раньше, чем через месяц-полтора. Ну, если кто-то вдруг откажется, тогда, возможно, и раньше.

– А такое бывает?

– Всякое бывает, кто-то должен вдруг уехать, кто-то может захворать. Мало ли…

– Прекрасно!

Дома он передал этот разговор жене.

– Ишь как выделывается! Тебя-то сразу рисовать согласилась… Интересно, почему?

– Не рисовать, а писать.

– Да какая, блин, разница!

– То есть, ты уже не хочешь иметь свой портрет?

– Ну что ты, папочка, очень, очень хочу!

– Сколько раз просил не называть меня папочкой, – вдруг не на шутку рассердился Роман Евгеньевич.

– Тимур, привет!

Перед ним стоял незнакомый мужчина.

– Не узнал? Это я!

– Бобби, ты? От папарацци скрываешься?

– И от них тоже. Да и вообще. Вчера зашел в какую-то кофейню, так ко мне сразу подскочила оголтелая девица и завопила во всю глотку: «Позор тебе, Бобби. Сексистам в Америке не место!»

– Да мало ли вокруг сумасшедших! Не обращай внимание. Ладно, брат-сексист, пошли скорее!

– Ты еще в состоянии шутить… А вот Мэгги… ушла от меня.

– Быть не может!

– Еще как может!

– Она же так тебя любила!

– Да, пока я был на коне. А как с коня сбросили… Да ладно, все они… Лет через двадцать заявит где-нибудь, что я ее каждую ночь насиловал…

– Не обольщайся, Бобби, если так и дальше пойдет, то через двадцать лет…

– Никто обо мне и не вспомнит? Да, похоже на то. Кто бы мог подумать, что Харви Вайнштейна так легко и мгновенно сгложут… Чудовищно!

– Это если не знать, что творилось…

– Ты имеешь в виду времена маккартизма?

– Да нет, там хотя бы была идеология… Антикоммунизм. А тут… Мужиков преследуют просто за то, что они мужики. Нет, Бобби, я-то имел в виду то, что было в Советском Союзе…

– А, знаю, Сталин…

– Ладно, брат-сексист, поехали ко мне.

– Ты хороший человек, Тимур, – горько проговорил Роберт.

Чувствовалось, что человек практически раздавлен.

– Сейчас я накормлю тебя вкусным ужином, мы выпьем, поговорим, но не о политике, не о сексизме, а просто о жизни.

– Хороший ужин вдвоем с другом – приятная перспектива, хотя, как говорил, опять-таки, русский, герой Льва Толстого, «приятного в жизни мне нет».

– Кажется, это Вронский? Ты его имеешь в виду?

– О да, кого же еще! Люблю Толстого.

– И, разумеется, Достоевского?

– Знаешь, как-то не очень. Впрочем, теперь, в мои черные дни, возможно и смогу его оценить в полной мере…

– Брось, Бобби, это все-таки еще не конец света.

– Но уж точно конец моей карьеры. Ну да ладно, бог с ней, с карьерой, поеду к себе в Небраску и займусь сельским хозяйством, что ли…

– Кстати, вполне здравая мысль!

– Я знал, что ты меня поймешь, ты же вот сумел бросить игру и заняться своими машинками. Уважаю!

Они сидели, говорили, пили, и Тимуру показалось, что Роберт как-то понемногу оттаивает. И тогда он попытался завести разговор о том, что не давало покоя ему самому. О Сандре. Роберт внимательно слушал.