во время войны он рассказывал в предисловии к книге деда так: «До августа 1945 года мы жили рядом. Алексей Николаевич жил в отдельной квартире в Институте физических проблем, и я часто обращался к нему с просьбой помочь мне в школьной математике. Он с удовольствием доказывал теорему или решал задачу своим, оригинальным, способом, который очень доходчиво мне объяснял. К сожалению, учителя не ценили оригинальность решения, и я получал двойки.

— Мы опять с тобой двойку получили, — говорил я деду, забежав к нему после уроков.

Алексей Николаевич страшно сердился и грозился как-нибудь сходить в школу и навести там порядок.

К деду часто приезжали адмиралы при кортиках в роскошной черной форме с золотыми звездами на погонах. Он очень любил эти визиты и как-то весь подтягивался, глаза его начинали озорно поблескивать, особенно когда он рассказывал какой-либо случай из своей жизни, иногда приправляя его крепким морским словцом. Я обожал эти беседы, хотя мне не полагалось присутствовать при них, поэтому часто раздавалось:

— А ты чего подслушиваешь, а ну, брысь отсюда.

В августе 1945 года А. Н. Крылов вернулся в Ленинград. 26 октября он скончался. Мать рассказывала, что последними его словами были: „Вот идет большая волна…“. Я с родителями был на похоронах деда. Моряки хоронили его со всеми воинскими почестями, положенными адмиралу флота, и его провожал, как мне казалось, весь Ленинград. Траурная процессия растянулась по Невскому проспекту от Дворцового моста до Московского вокзала. Гроб везли на орудийном лафете, около которого каждые десять минут сменялись шеренги краснофлотцев почетного караула. Похоронили деда на Литературных мостках Волковского кладбища»[133].

А мы вернемся на несколько месяцев раньше — там еще один Андрей, Андрей Сергеевич Аракчеев, троюродный брат Петра Леонидовича, пишет с фронта Анне Алексеевне:

«26 февраля 1945 г., Пруссия

Дорогая тетя Аня,

Я стал тем, кем хотел. Пока добрался до части, исколесил всю Пруссию. Немцы, их семьи, их города — все платят по счетам, и платят крепко.

Сегодня у меня день рождения, и я открыл свой боевой счет немецкой пулеметной точкой. <…>

Я никак не могу забыть, как опозорился, когда был у Вас. Помните, как я сказал „солдатов“? Я, по-моему, покраснел тогда, как никогда.

Ножик для Андрюши я уже достал и пошлю его в первой же посылке. „Евгения Онегина“ вожу с собой. Его с большим удовольствием слушают и солдаты, и офицеры.

Много писать нет возможности. Большое спасибо Вам и Петру Леонидовичу. Передайте ему мой поклон.

Большое спасибо Вам и тому, кто достал очки, — они уже пригодились.

Жду писем.

Ваш фронтовик Андрей»[134].

Пик научной и государственной карьеры Андрюшиного отца пришелся на 1945 год. В январе его промышленная установка под названием ТК-2000 начала выдавать на заводе в Балашихе по 40 тонн жидкого кислорода в сутки, что составило 1/6 производства кислорода в СССР. За это 30 апреля Петру Леонидовичу присвоили звание Героя Социалистического Труда с вручением ему медали «Золотая Звезда» и ордена Ленина.

И. М. Халатников писал: «Он изобрел новый способ получения кислорода в промышленных масштабах, основанный на идее использования для ожижения воздуха разработанной им турбины. Этот метод был действительно революционным по сравнению с прежними поршневыми машинами. Производительность машины, предложенной Капицей, превосходила производительность поршневых машин в несколько раз. Надо представить себе атмосферу тех лет, когда все старались что-то сделать для индустриализации страны. А кислород был очень важен для промышленности, для металлургии… металлургия была сердцевиной всей промышленности»[135].

20 августа, после атомных бомбардировок американцами Хиросимы и Нагасаки, при Государственном Комитете Обороны был создан Специальный комитет для руководства «всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана», в который вошли поначалу всего два физика — П. Л. Капица и И. В. Курчатов.

Андрей вспоминал: «После войны мы с отцом часто охотились под Москвой, в окрестностях нашей дачи. Отец очень любил стрельбу по перепелкам. Мы шли по жнивью, впереди бегал единственный в нашей жизни настоящий охотничий пес Кадо, пойнтер, купленный у М. М. Пришвина. Когда он чувствовал дичь, то застывал в классической стойке, вытянувшись в струну, с поджатой ногой, показывая носом направление на птицу. <…>

Вообще, собаки всегда жили в нашем доме. До войны я помню великолепную русскую борзую Куку, гигантского роста, так что она спокойно клала голову на обеденный стол. После нее была немецкая овчарка Джек, а позже еще одна овчарка — Осман. В 50-е годы появилась маленькая китайская собачка Юань, родственница собаки Мао Цзэдуна, полученная от нашего посла в Китае П. Ф. Юдина. С этой собакой отец изображен на портрете В. П. Ефанова. Собака пользовалась огромной любовью в семье. Домработница родителей говорила Петру Леонидовичу: „Знаете, я нашла способ, как жарить котлетки, чтобы Юаньке нравилось“»[136].

А тем временем дела у Андрюшиного папы пошли не очень хорошо. Судьба неумолимо затягивала Петра Леонидовича в трудно развязываемый, прямо-таки морской узел: «В те годы существовала большая техническая школа, которая занималась производством кислорода с использованием старых поршневых машин. Эти вузовские профессора и технические специалисты встретили, естественно, без всякого удовольствия изобретение Капицы… Группа эта была довольно настырная, им удалось заручиться поддержкой некоторых бюрократических кругов и даже в самом правительстве. Применяли они, по-видимому, не только дозволенные, но и недозволенные приемы»[137].

Уже 22 августа 1945 года начальник Глававтогена Наркомата тяжелого машиностроения М. К. Суков пожаловался на Капицу в письме Сталину. В нем он обвинил Петра Леонидовича в «капиталистическом характере» организации работ в Главкислороде. Вероятно, потому, что Глававтоген собирались упразднить и подчинить его заводы более успешному Главкислороду.

Вдобавок Петру Леонидовичу очень не нравилась работа в Специальном комитете. Как вспоминал И. М. Халатников, Петру Леонидовичу, как ученому, было интересно делать «свою» атомную бомбу, а не копировать чужую. «Линия, которую проводил Берия (и он имел поддержку), — копировать полностью американский проект. К этому времени был опубликован так называемый отчет Смита, в котором содержалась довольно большая информация о том, как развивался Манхэттенский проект. В этом отчете не было технических деталей описания атомной бомбы, ее размеров, габаритов, материалов, из которых делались отдельные компоненты бомбы. Однако основное направление там было изложено.

Еще до первого испытания… наша разведка сообщила очень важную информацию о конструкции первой атомной бомбы. Эта информация содержала и размеры, и вес, и компоненты… Об этой информации ученые, по-видимому, не знали, им она не сообщалась. Может быть, И. В. Курчатов и Ю. Б. Харитон знали… Поэтому идея организовать эту программу в том же духе, как и у американцев, была совершенно естественной. Ведь по существу уже после первого испытания американской атомной бомбы было известно, что эта конструкция работает…

Как человек мыслящий всегда оригинально, что типично для ученого такого масштаба, Капица стал думать о каких-то альтернативных решениях… А Берия не желал думать ни