«Архипелаг ГУЛАГ» был старым делом, по этому поводу я уже получил официальное предупреждение, инкриминировать его, в принципе, не могли. Все прочее было не конкретно. Это я и сообщил Иновлоцкому.

Иновлоцкий пообещал, что «конкретно» будет по предъявлении обвинения, я пообещал тогда и дать показания, пока же отказался.

— А после предъявления обвинения будете давать? — для уверенности спросил Иновлоцкий. С какими-то оговорками я пообещал — просто, чтобы закончить допрос. По практике политических дел я знал, что если у кого-то из сидевших в КПЗ и был шанс выйти на свободу или под подписку о невыезде, то это был не я.

Сокамерники с любопытством расспрашивали меня о допросе. Поинтересовались, сколько сейчас дают «за разговоры», и, узнав, что до трех, успокоили:

— Ну, так жить еще можно. В Тайшете ни за что с червонцем сидели, — сообщил Беляков и по случаю рассказал бородатый лагерный анекдот:

Начальник сталинского лагеря спрашивает зэка:

— За что сидишь?

— Ни за что, — отвечает зэк.

— А сроку сколько?

— Двадцать пять.

— Значит, врешь. Ни за что больше десяти не дают…

Белякова очень заинтриговало, что моим следователем оказался еврей, и на всякий случай он посоветовал не смотреть ему в глаза.

— С евреями надо быть осторожным, — предупредил он. По мнению Белякова, все евреи обладали гипнотическими способностями и могли читать мысли.

Первые сутки ареста закончились. Постоянный спазм горла начинал проходить, я мог разговаривать и даже чуть — смеяться. Физически я чувствовал себя отвратительно, страдая от холода, — круглые сутки мы не снимали верхней одежды и даже шапок. Эти сутки прошли без душа, нельзя было ни вымыть руки с мылом, ни почистить зубы, ни причесаться. Мыло, расческа, зубной порошок и щетка остались в сумке. Ее как забрали на обыске, так и не вернули.

Поздно вечером — или это была ночь? — нас разбудил странный шум в коридоре. Слышался мерный топот десятков пар ног, мент командовал: «Сюда заходи. Куда пошел, нах? В 310-ю, я сказал!» В ответ не слышалось ни единого звука, все происходило в молчании, как будто в КПЗ привезли целую стаю привидений, если, конечно, существуют привидения, которые могут топать и шаркать ногами.

Тайна раскрылась утром. Оказалось, что все КПЗ забили малолетками из воспитательной колонии в селе Рождествене, расположенном на острове прямо напротив города, на другой стороне Волги. Малолетки устроили там бунт. Избили козлов — заключенных, сотрудничавших с администрацией, — ограбили продуктовый склад, сожгли аптеку, предварительно съев все имевшиеся там наркотические препараты, и перед неизбежным штурмом зоны разбежались во все стороны по полям и лесам.

— Один прямо по снегу в носках бежал, так сюда и привезли, — то ли удивляясь, то ли восхищаясь, сообщил мент.

Где-то во второй половине дня толстый мент, который тыкал мне ключом под ребра, вызвал меня в коридор и завел в комнату допросов. Там, как будто он и не уходил, за тем же столом сидел Иновлоцкий. В этот раз мент почему-то остался в кабинете. Он молчал, но грозно сопел, нависая за спиной.

Иновлоцкий предъявил мне серый, цвета прошлогодней травы, лист бумаги. Это было обвинение. Думать о том, что вот на этом невзрачном листочке записано мое будущее, было как-то странно.

Однако это был уже серьезный документ. «Архипелаг ГУЛАГ», в распространении которого я подозревался еще вчера, исчез. Зато появилась целая серия новых преступлений. Я обвинялся в том, что:

— изготовил и распространил рукопись «Феномен тоталитаризма», содержащую заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй;

— изготовил текст, озаглавленный «Второго пришествия не будет — недоброй памяти Сталина», также содержащий клевету;

— распространял альманах «Новый журнал», журнал «Вестник Русского христианского движения» и книгу художника-эмигранта Юрия Анненкова «Дневник моих встреч» — также содержащие клеветнические измышления;

— изготовил клеветнический текст под названием «Хартия-77»;

— установил связь с группами диссидентов;

— распространял клеветнические измышления устно — правда, как и ранее, не указывалось, какие, когда и кому.

Я еще не дочитал обвинение до конца, но уже понял, что любой его строчки достаточно, чтобы отправить меня в лагерь на три года — разве что, кроме «связи с группами диссидентов», что не было само по себе криминальным.

— Распишитесь, что ознакомлены, — произнес ритуальную фразу Иновлоцкий. После этого перешел к допросу и начал оформлять шапку протокола: фамилия, имя, отчество, дата рождения и т. д.

Я попросил Иновлоцкого отложить допрос, объясняя тем, что мне надо обдумать обвинение. Иновлоцкий отказался, резонно возразив, что закон требует провести допрос непосредственно после предъявления обвинения. На это я сказал, что тогда он может записать, что от дачи показаний в данный момент я отказываюсь.

Иновлоцкий было попытался заикнуться, что я обязан дать показания, что было нелепо. Советский закон лишал обвиняемого на следствии многих прав, но одно право — право не давать показаний — за обвиняемым твердо сохранялось.

В ответ на отказ Иновлоцкий пригрозил, что тогда он «будет вынужден» взять меня под арест. Мы препирались так еще с полчаса, в конце концов я все же записал в протоколе, что от дачи показаний отказываюсь.

И тогда Иновлоцкий вынул из папки отпечатанный на машинке лист — Постановление о взятии под арест. Бумага уже была подписана прокурором — формулировка Иновлоцкого «будет вынужден», конечно же, оказалась блефом. Стал бы я давать показания или не стал — будучи подписанной, эта бумага неизбежно была бы извлечена на свет.

Напоследок я попросил, чтобы мне разрешили получить вещи из сумки, которые не отдают, — мыло, зубной порошок, щетку, полотенце. Иновлоцкий пообещал, что разрешит.

Не самой неприятной, но все же чувствительной частью допроса стал пинок, который я снова получил от толстого мента на пороге камеры.

В камере я принялся обдумывать свое положение и возможные варианты поведения. «Феномен», конечно, был изъят у меня на обыске, рукопись не была подписана — так что можно было еще попытаться поупираться и отрицать авторство. С другой стороны, экземпляр рукописи взяли у Зубахина — и я зависел от того, какие показания даст он.

У меня начало появляться смутное подозрение, что о том, кто автор «Феномена», Зубахин Иновлоцкому рассказал. Как выяснилось позднее, рассказал он все — и не только про «Феномен». Собственно, меня и арестовали тогда, когда показания Зубахина о том, что я автор «Феномена» (изготовление) и передал ему рукопись (распространение), легли в дело.

«Новый журнал» у меня взяли на обыске, из него могли инкриминировать рассказ Солженицына — все, что было подписано «Солженицын», по определению, было криминальным независимо от содержания.