— Вы, Павел Васильевич, начинаете забываться. А если что думаете… — и убежала, не договорив.

Оставшись один, он спрашивал себя: «Что она скажет теперь обо мне? И люблю ли я? Чего я хочу от нее и от себя? Какие обязательства взял я в своей душе по отношению к ней, прежде чем вести себя так, как я вел? Но почему она позволяла мне все это? Она любит и доверяется мне. А я? Нет, нет, я недостоин ее».

Следующие дни он проводил один. Надо было решить, как быть дальше. Не успел оглянуться — и хоть женись. И то решимость брала перевес, то сомнение. Она ему нравилась. Кровь кипела в нем, когда он думал о ней. Но так вдруг! Так неожиданно. Но и в этом он не видел большого греха — любовь есть любовь. Сдерживало другое: не было в их отношениях той, если можно сказать, святости, которую он мечтал увидеть во всем этом. Все было как-то просто. В силу естественной потребности. Но он не мог сразу переломить себя. Сердце хотело другого. В нем жило представление о женщине — как о чем-то светлом и чистом, и он не мог вдруг расстаться с ним.

А разговоры о его отношениях с Надей уже шли по поселку. И как-то в обед мать снова спросила его:

— Полюбил, Пашенька?

— Не знаю, мама, ничего не знаю…

Она подошла к нему и тихо заговорила:

— Может, мои рассуждения покажутся тебе старомодными, моя молодость давно прошла, но пожила я на свете побольше твоего… Говорили раньше, что любовь слепа. Я понимаю это, и как ты хочешь, а я должна сказать. Начать не трудно, а как потом? И то ли это, что нужно тебе в жизни?.. Ни ругать, ни хвалить ее не буду. Но старики еще говорили: «Не лезь в воду, не знавши броду». Погоди, жизнь все проверит и скажет. Дай время на это.

— Но жизнь-то — ведь это тоже время. Все уходит.

— Последнее слово дано тебе, Паша. Я не неволю тебя ни в чем. Но зачем ловить время, надо искать счастье. Нашел — хорошо, я рада за тебя. Но нашел ли?

Сам он знал, что любит. То, что она предпочла его тому молодому красивому парню, говорило о том, что и она его любит. Чего же еще? Да пусть кто что хочет говорит — он любит и все!

* * *

Теперь они встречались почти ежедневно. Захваченный своим чувством, Павел Васильевич не замечал ничего, кроме своей любви к ней. Они гуляли по полям, сидели рядом где-нибудь в парке или в лесу, чтобы никто не тревожил их чувств, говорили о разных мелочах, огромное значение которых было понятно только им двоим. Во всяком случае, так именно казалось Павлу Васильевичу. Те трудности, заботы, тревоги, которые были на работе, воспринимались совсем иначе, чем раньше. Если раньше он жил только ими, то теперь вся жизнь, которая шла вокруг него, наполнялась каким-то новым светом, новым содержанием. Все, что он любил в этой жизни, казалось еще лучше, прекрасней, значимей. А что было плохо, чувствовалось еще острей.

На заводе входило в строй новое оборудование, новые участки и цеха. Как все сделать так, чтобы было по-настоящему хорошо? Чтобы и людям на каждом рабочем месте было легко и приятно работать, и дело шло как нужно? Приехала группа молодых инженеров и техников. Павел Васильевич знал, что сразу они не могут как следует организовать дело. Хотелось поставить на участки людей, жизненно опытных и отлично знающих практику дела. Но приехал инженер — давай ему место: он дипломирован. Получался разрыв между тем, что требовало дело сейчас вот, немедленно, и тем, что могли сделать люди, которые должны были его возглавить. Стать на путь официального решения вопроса он просто не мог. Он беседовал с каждым молодым инженером и техником, и, хотя многие соглашались с тем, что надо поработать сначала на рабочих местах, он слышал и прямую обиду, и скрытое недовольство. Вошло у нас, к сожалению, в обиход представление о том, что если кто получил диплом, то, значит, уже имеет право на командование людьми. Его уже с другими не равняй, другие уже не то, что он.

Начались жалобы. Жаловались везде, куда можно было жаловаться. Особенно же возмущались тем, что при направлении в цеха, к станкам, как у нас принято выражаться, не говорилось о сроках.

— Это будет зависеть от вас, — говорил Павел Васильевич каждому. — Как себя покажете. И потом — я не понимаю вашей обиды. Что же — вы представляете себе место у станка вроде наказания, которому обязательно надо установить срок?

— Но все-таки. Ведь нас же не для этого учили.

— А для чего?

— Но это… Ведь вы же прекрасно понимаете, для чего!

— Я, конечно, понимаю. Жаль, что вы немножко не так понимаете. Вас учили работать. Вот мы и хотим посмотреть, что вы умеете, как умеете. И чтобы вы сами поняли это. Ну и познакомиться с вами получше.

И хотя многие уходили вроде согласившись, а другие кричали и грозили «пойти выше», — и те и другие — добрая половина приехавших — были обижены и несогласны.

Сотни молодых рабочих и учеников, завтрашних рабочих, тоже требовали заботы и внимания. Тут тоже получалась неувязка. Если молодые специалисты возмущались тем, что их не ставили мастерами и начальниками, то молодые рабочие были недовольны, когда им назначали недостаточно опытного мастера или начальника.

Все эти вопросы волновали, конечно, не только Павла Васильевича, они в первую очередь волновали заводскую молодежь. И вот в заводском клубе было созвано молодежное собрание с повесткой дня: «Место молодого человека в жизни». Перед тем как вывесить объявление, к директору зашел Воронов.

— Тебя просят прийти, Павел Васильевич, — сказал он. — Вопросы к тебе есть у молодежи. Когда можешь?

— Ты чего-то удивляешь меня, — обиделся Павел Васильевич. — Может, еще спросишь: когда вам будет угодно, товарищ Соколов? Когда нужно, тогда и приду.

— Значит, приходи послезавтра.

В афишах было написано: «На вопросы отвечает директор завода». И надо сказать, что не доклад на эту тему, а именно то, что директор ответит на волновавшие каждого молодого человека вопросы, привлекло в клуб такое количество молодых людей, что зал был полон. Павел Васильевич сидел на сцене, в президиуме собрания, и, как и все, наверное, в зале, с мыслью «когда он наконец кончит» слушал доклад молодого лектора. Лектор говорил неплохо, говорил о том, что, безусловно, было верно: и о том, что коммунизм строить молодым, и о том, как увлекательна