– Что за ребячество, – воскликнул он, гневаясь и метаясь, – дозволить сердцу такое господство над головой! Между нею и мною может ли быть что-то общее? Разве было что-нибудь действительно нас объединяющее? Могла ли капелькой сострадания подкупить меня навсегда? Есть ли это только благодарность? Или какое-то безудержное чувство без названия?

Он содрогнулся от мысли об абсурдной страсти, к которой достаточно было искорки, чтобы разжечь её из непотухших углей. И он начал яростно собственными руками разламывать здание воображения и расшатанного сердца.

– На мгновение мне могла показаться эта хорошая и прекрасная израильская девушка чем-то идеальным… А! Потому что была идеально красива! Но сегодня, когда из неё, вероятно, уже простая только еврейка, когда её девичье обаяние развеялось от прикосновения жизни, нужно быть безумцем, чтобы мечтать ещё, безумным и слабым, чтобы любить…

Не помогли, однако ничуть ни размышления, ни борьба с собой, Станислав лёг размечтавшийся на всенощную бессонницу. Луна, которая вскоре осветила комнатку, мешала ему ещё своим блеском и, после напрасных усилий сомкнуть веки, Станислав, словно в какой-то лихорадке, встал, оделся и вылетел в город.

Освещённые полной луной улицы уже были почти пусты, а длинные линии тех белых стен, поломанные глубокими тенями, создавали дивную картину какого-то зачарованного, окаменевшего города. Порой ничто не разбивало этого фантастического очарования, потому что живая душа нигде не показывалась.

Шарский, охваченный воспоминаниями, побежал прямо на Немецкую улицу. В каменице Давида на первом этаже видны были три освещённых окна. Он понял, что это покой Сары; сам не зная почему, он остановился у ворот.

Затем старая еврейка, бывшая служанка дома, ожидающая чего-то у ворот со сложенными руками, увидев его, уже какое-то время стоящего неподвижно на месте, приблизилась и заглянула ему в глаза; а узнав его, аж вскрикнула:

– A! Gewalt! Это вы! А что вы тут делаете?

– Где твоя пани?

– Какая пани? Купцова Давидова?

– Нет… дочка её… Сара, – прибавил он тише, опасаясь своего голоса.

– Herszt! Где ей быть? Здесь! Мы сегодня сюда из Ковна приехали в гости… а что же вы хотите?

– Ничего не хочу… ничего… но Сара… здорова?

– Конечно, – покивала головой, бормоча, еврейка, а видя, что Шарский потихоньку отдаляется, вошла также в каменицу.

Станислав добежал до конца Немецкой улицы и вернулся снова, не в состоянии оторвать глаз от освещённых окон; гневался и возмущался на себя, но это ничуть не помогало; возмущённое сердце метало им как хотело.

Раз и другой он прошёлся под окнами, ночь становилась всё более тихой, тёмной, город начинал успокаиваться и засыпать, когда, по третьему разу обходя каменицу (он заметил себе, что этот должен быть последним), ему показалось, что заметил в воротах как бы какую-то белую тень. Остановился, задерживая дыхание, фигура несмело подошла и Станислав, вдохновлённый каким-то предчувствием, на пороге ворот встретился с Сарой, на бледное, изменившееся, страдающее лицо которой падали лучи луны.

Ничего не говоря, израильтянка схватила его за руку и, дыша, задержала его так на минуту при себе, погружая в него свои чёрные глаза. Он также после такой долгой разлуки всматривался в ту, образ которой носил в сердце, но едва мог её узнать. Это была только тень прекрасной Сары!

Исчез с её лица тот цветок молодости, та свежесть, разлитая по всему лицу, и только глаза, ещё горячие, лучистые, горели на тех руинах. Уста её дрожали невыразимым чувством, но заговорить не могла.

И стояли они так какое-то время в восторженном и полном беспокойства молчании.

– Я узнала… я догадалась… предчувствовала, – отозвалась наконец Сара прерывистым голосом.

– А я, – говорил резко Станислав, – не знаю почему, не мог сегодня выйти с этой заклятой улицы.

Он говорил это женщине, к которой никогда не обращался с более тёплым словом, и казалось ему в этом лихорадочном опьянении, что все мысли страдания, все истории его сердца были ей известны и явны. Сара не удивилась этому, по-прежнему держала его руку, дрожа от страха или волнения.

– А! Хорошо, – воскликнула она тихим, слабеющим голосом, – хорошо, что я нашла тебя… ты поможешь мне, спасёшь… я очень, очень несчастна…

Две слезы блеснули в её глазах.

– Я! Если бы мог… – сказал Шарский, – но что же я могу?

– Я не знаю… нужно, чтобы меня спасал, потому что умираю, потому что гибну…

– Это первый раз Сара говорила так страстно, с таким выражением боли, а в речи её было видно, что раньше уже тем языком говорила сама с собой, что стал её собственным и единственным.

– Что же я должен делать? Говори!.. Сделаю что захочешь!

– А! Избавь меня от них! Я с ними жить не могу… меня эта жизнь убивает… убежим, скроемся…

Говоря это, она заплакала.

– Муж, его семья, все, аж до моих, до тех, что меня любили, взялись меня мучить. Я им говорила, что не буду ничьей, что хочу остаться свободной, они меня тянут силой в свой круг, в свой свет… не имеют жалости! Не имеют жалости!

– Но что же предпринять? – воскликнул Станислав. – Я так не знаю жизни, что не нахожу способа… сам собой управлять не умею. Говори, что мне делать.

– Что делать! А! В свет бежать! – крикнула Сара, бросаясь ему на шею. – Далеко, куда-нибудь, далеко, где бы меня ни дед Абрам, ни муж, ни тесть, никто из них настичь не мог. За мной шпионят… да завтра… завтра!

Говоря это, на какой-то шелест во дворе Сара вырвалась и исчезла, а Станислав, толкаемый инстинктивным страхом, быстро удалился от каменицы.

Ему поначалу казалось, что кто-то бежит за ним и преследует его, несколько раз на улице мелькнула тень, скрываясь в переулках, но это видение сразу исчезло с его глаз. Не осмелился, однако, вернуться прямо домой, боясь какого-то шпионажа, и, покрутившись по улицам, очень поздно вернулся на Троцкую.

Минута этого разговора в воротах была для него как бы началом какой-то новой жизни – несколько её болезненных слов, жалобы, горе, просьбы, всё это вместе с горячим пожатием руки, с тем лицом, на котором боль вырыла такие страшные следы, врезалось в его бьющееся чувством сердце. Он начинал новую жизнь с неизвестной ещё для него пытки. Что он должен был предпринять завтра? Оставить её или пойти снова? Мог ли он быть ей полезен? Куда с ней бежать? Как способствовать побегу, не имея с чем, не зная, как сделать первый шаг? Годилось снова бросить её равнодушно в жертву мучающим людям без сердца?

Думал, рвался и ломал руки, убеждённый в своей несостоятельности, а ничьего совета искать не мог, потому что чужой тайной делиться не годилось. Утро застало его в этой неопределенности, и только светлый день немного успокоил грёзы, которые в блеске его казались лихорадочными привидениями. Упал на кровать и уснул каменным сном.