Павел Романович вскинул брови:

— С превеликим удовольствием. Без тебя курс-то разбежится, ты же знаешь. — А документы? Они же у меня там. Как же без них? — И так возьмем!

Ребята замерли, не понимая, что происходит. Розыгрыш? Минута тишины. — Я завтра же приду на занятия!

И взрыв, обвал прорвавшихся чувств. Все задвигалось и обрушилось общим ликованием. Объятия, визг, крики радости…

— Я вернулась. Я буду кончать Уфимский институт искусств.

Южное солнце ласкает щедро. Петька не вылезает из моря.

— Петька! Все! Слышишь, что я тебе сказала? Хва-тит!

Эля, наконец, ловит его упрямое тельце в прозрачной морской воде. Тот барахтается, не дается, увертываясь из ее рук.

— Завтра, как только солнышко встанет, опять придем сюда, обещаю!

Домой они поднимаются вверх между больших и круглых валунов. Обожженную кожу приятно обвевает поднявшийся ветерок. Петька поскользнулся, упал и заревел.

— Чего ты плачешь? Тоже мне, мужчина! Подумаешь — ушиб коленку…

Тот страшный день, когда ему, месячному малышу оперировали ножку, засел глубоко в материнском сознании и при каждом удобном случае норовит напомнить о себе. Что-то вздрагивает внутри и замирает. Эля поднимает его на руки и дует ему на коленку:

— Все пройдет. Не плачь! Завтра… Знаешь, что мы сделаем завтра? Мы пойдем в зоопарк. Там столько разных зверей и птиц! У! Ты никогда таких не видел.

— Видел, видел!

— Не упрямься, как бычок, и перестань хныкать. Приедем домой, а там вдруг нас ждет папка? Соскучился по нему?

— Да…

— Все, не реви!

Петька успокаивается и прячет сопливое, в слезах лицо в мамино горячее плечо.

В зоопарке многие животные напоминают совершенно определенно кое-кого из знакомых. Смешно и очень интересно.

Около задумчиво жующего верблюда Эльмира встала в позу:

— Смотрите, какой поэтически грустный представитель животного мира. Какие печальные большие глаза, пушистые ресницы. Как заколдованный принц! — этот уже совсем не из передачи «В мире животного»! Эля захлопала глазами, словно сбившаяся с текста телеведущая:

— Да, да! Вы не ослышались. Я не ошиблась, именно «В мире животНОГО»!

У воды расхаживают высокомерные большие птицы. — Почему они ходят коленками назад? Чудно!

Юра вернулся из Америки усталый, разбитый и больной. В Уфе без своих пустота. Скорей бы они приехали с юга! Сразу полегчает и станет лучше…

Ну, слава Богу, наконец-то, прибыли! Петька сразу же влезает на загривок к отцу и бьет его ногами по груди.

— Тише ты, Петьк, папе же больно! — у Эли светятся глаза. Загорелая кожа атласная и прохладная. Ее трепетные, летящие руки обвивают шею, и все остальное в этом мире становится таким ненужным и ничтожным…

— Смотри, какая ты черная, как негритянка! — Ну, я же в Эфиопии зачата, ты забыл?

— И когда же мы будем вместе, без этих паршивых разлук? — Вот кончу институт, совсем немного осталось…

— А я ненавижу этот твой институт. И его лестницы, и перила, которых так часто касаются твои руки.

И сыпятся, сыпятся дождем ее волосы на Юрино лицо.

Эльмира с Лилией Федоровной пришли домой из института, где сегодня был экзамен по сценической речи.

— Ну, и как? Успешно? — встречает их прямо у дверей Евгения Петровна.

— Как вам сказать? — Лилия Федоровна вздохнула, — читала она такой серьезный текст, и вдруг… Представляете? В конце, как это она умеет, состроила рожицу, показав язык.

— Кому?

— Да так, никому. Как-то несерьезно, — и она махнула рукой.

— Ой, Евгения Петровна, — вздохнула Эля, — понимаете, читаю я… И стало так скучно, скучно. Может быть, от того, что я плохо читала?

— А вот читала ты как раз неплохо, — отозвалась уже из кухни мама.

— Я почувствовала, что все вокруг тоже заскучали. Текст-то длинный: и как-то невзначай, само собой получилось — ррраз! И все встрепенулись, повеселели, задвигались. Даже, по-моему, облегченно вздохнули. Что-то тягостное мутное вдруг разрядилось, как от щелчка, — Эля закусила губу и погрустнела. — А, впрочем, вы меня можете не понять…

Она подошла к Пете, присела перед ним на корточки и взяла его за руки:

— Петь, вот ты меня понять можешь? А?

Малыш, радостно сверкая глазенками, закивал головой. Эля подхватила его и прижала к себе крепко, крепко…

Вечером, уложив сынишку спать, она вытащила из сумки тетради, книги и села к столу.

— Никогда не надо увлекаться большими, заунывными текстами! А уж если пришлось, так не надо забывать, что тебя слушают люди, человеки. Они, как бы этого не хотели и не делали вид, что слушают, где-то перестают воспринимать содержание того, что ты им излагаешь. Надо уметь чувствовать слушателя. Акценты нужны. Акценты. Не «морды», безусловно, (как это случилось в такой ситуации со мной, но иначе я просто не могло!), а именно акценты.

Слово — дитя времени, молчание — дитя вечности…

(Швейцарская пословица.)

— Кто убил Пьеро? Его убил Арлекин? Или Пьеретта? — Его убило грозой. Был такой страшный ливень. — Пьеро убила ревность?

— Да, ревность к Арлекино.

— Бедный Пьеро… На его лице гримаса отчаяния. Горе?! Космическое горе. Это уже в беспредельи…

— Смотрите! Смотрите же! Он встает, как смятый стебель… Наш Пьеро жив? Ура!!! Он все разыграл! Разыграл и нас, и вас! Каков шутник!

— Но почему он плачет?

— От радости, что жив…

«…Театр Пьеро… Я знаю, что он существует в природе. Его надо делать и запускать на орбиту. Он же законсервирован. Мои ровесники только будут приветствовать этот вид зрелищного искусства. Они ждут его. Чтобы быть на острие сегодняшнего дня, надо быть с молодежью, которая не уходит от сложностей мира. Она, как всегда, в авангарде!

Пантомима… Молчание и жест? Жест и молчание? Сколько можно выразить в движении! Сколько в молчании сказать!!!

Сейчас идеи вроде бы те же, что и 10, 20… и 100 лет назад, только они выражены другими символами, другой музыкой, которые остры, актуальны…

Недаром конец века — это опять повторение конца XIX. Чего только нет! Великое множество течений. Конечно, не все доплывут до вечности. Из всего этого фейерверка останутся только самые, самые… Но все равно — это расцвет молодежи. Она плюет на авторитеты, получает за это по башке и упрямо делает свое!