Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А если ты ошибаешься, — тихо спросила Наташа, — это не риск?
— Это риск другого сорта, — сказал Федор. — Да и не волнуйтесь: чисто все сделаю, комар носу не подточит. Нас еще и благодарить станут. Всё. Где связь, Николай?
— Да пожалуйста, — ухмыльнулся Румянцев. — Его высокопревосходительство нас уже несколько минут слушает. А теперь, кажется, канал совсем наладился. Нам Ивана Михайловича тоже слышно.
Через несколько секунд из динамиков раздался голос Чернышева:
— Здравствуйте, господа. Догадываюсь, профессор, что дело не в состоянии канала. Это вы меня просто держали без права слова. Посвятили в проблему, так сказать, почти на натуре. Угадал?
— Виноват, — Румянцев подмигнул Максиму.
Снова пауза. Потом голос премьера:
— Что уж… Кратчайшим путем… Объявляю решение: подполковнику Устинову предоставляется карт-бланш. Условие одно: господин Макмиллан не должен физически пострадать. Если он, разумеется, не чужак. Вы поняли?
— Так точно, — негромко отозвался Федор.
— И имейте в виду, — раздалось из динамиков после очередной задержки, — Владимир Кириллович также на линии.
Пауза, голос императора:
— Ни пуха, ни пера, подполковник.
Устинов промолчал: не посылать же государя к черту.
17. Среда, 24 мая 1989
Спалось этой ночью Максиму совсем плохо. То есть почти не сомкнул глаз, так ему казалось.
Однако — видел сон. Значит, спал, так бывает.
Видел сон и сознавал, что это сон. Так тоже бывает.
Во сне он сначала как бы парил над огромной толпой. Полмиллиона людей. А может, и миллион. Май, тепло, а там, в толпе, даже жарко. Или, вернее, душно.
Места знакомые — вон Университет виден, а вон чаша Лужников. Да, Лужники и есть. Насыпь Окружной железной дороги, около нее трибуна. На трибуне люди, говорят что-то — Максиму не разобрать. Толпа время от времени кричит. Нет, даже скандирует. Тоже не разобрать.
Милиции много. Эти не кричат. У них рации. Переговариваются иногда — одно ухо рацию слушает, другое пальцем заткнуто.
Максим медленно снижается, проплывает над толпой, над самыми головами. Господи, одеты-то как плохо! И зубы почти у всех ни к чёрту… И запах… А лица — лица хорошие. Глаза ясные, как у детей.
Наташа где-то неподалеку, Максим это чувствует. Да вот же, тоже парит над толпой. Подплывает к нему. Ну, слава богу, а то волновался немножко.
Тревога пробегает по толпе, потом улетучивается.
А вот — что за чудесное лицо! Усталое, даже чуть-чуть сердитое — но какое же прекрасное! Лет тридцать пять, пожалуй… Все еще стройная… Вот уж у кого с зубами в порядке... И пахнет — свежестью…
Максим украдкой оглядывается на Наташу — вроде не заметила ничего.
А рядом со стройной — мужчина. Крепко ее за локоть держит, а сам раззявил рот в крике. Ну да, опять скандируют.
Нет, от мужчины пóтом несет, как от всех тут. А она, должно быть, одна во всей миллионной толпе такая. На трибуне еще большинство — и с зубами, и без запахов удушающих, а в толпе — она одна.
Максим силится вспомнить что-то — нет, никак. Тошнота мешает.
Только проснувшись, он понимает.
Люська…
…Он стоял у окна, привычно борясь с проклятым своим организмом. Утяжеления — на теле, леденец — во рту. Вот и полегче немного.
Думал о Наташе.
Как она все это выносит? Любит же, редко когда такую любовь встретишь. И на все идет, чтобы любимого потерять... Господи, как понять это?..
А я ее — люблю? Максим вздрогнул. Что за вопрос-то? А впрочем, законный вопрос: слово требуется другое. Только взять правильного слова негде…
А Люську люблю? Ну конечно! А как же! Плюс — и дети еще там. И родители. Если живы…
Сердце защемило… Ну, это тоже привычное…
Одно перевесит или другое? Не знаю… Если что и перевесит, то понятие такое — дом. Абстрактное, пожалуй, для него теперь понятие. Ну, если не абстрактное, то, уж точно, неоднозначное. Как долг. Тоже — и абстрактное, и неоднозначное. Что за долг, перед кем долг?..
Максим осторожно тряхнул головой. Хватит. Сейчас к терминалу — вчерашнее в дневник записать. Потом работать. Потом, наверно, ночь не спать — гадать, как оно с Судьей Макмилланом получится.
…Работа в этот день выдалась хуже некуда: Румянцев велел сидеть, молча и по возможности спокойно, в лабораторном кресле, прозванном троном. Ассистенты украсили Максима, словно рождественскую елку, всевозможными датчиками, подключенными к разъемам кресла, и оставили в покое. Вот и сидел, маялся.
Сам профессор возился с Жуликом. Очаровательного пса, доверчивого, простодушного, хотя и не без хитрецы — тоже, впрочем, милой, — накачали транквилизаторами, облепили приборами чуть ли не гуще, чем Максима, и засунули в главную камеру. Так, должно быть, и назовут когда-нибудь ее — камера Румянцева. Или камера Горетовского. А может — камера Жулика.
— Поток один! — командовал Румянцев.
Камера гудела, ассистенты и лаборанты стучали по клавишам вычислителей. Шеф скакал от монитора к монитору, скалил зубы, щелкал пальцами, снова командовал:
— Поток один и три!
И так далее.
Потом объявил перерыв. Всем обедать, Жулика тоже покормить. И выгулять, смотрите мне! В пятнадцать часов продолжаем. Не опаздывать!!!
Свиреп.
Продолжали до позднего вечера. Снова Максим тосковал на троне, снова колдовали над Жуликом, снова раздавалось: «Поток два!.. Поток два и семь!..»
Об окончании рабочего дня профессор объявил уже в десятом часу вечера. Строгость его куда-то испарилась, всех поблагодарил, всем руку пожал. Жулика по загривку потрепал ласково. Все и разошлись, довольные, пес в том числе.
Максим, естественно, задержался. Румянцев, однако, к разговорам расположен не был — устал, похоже. Сказал только: «Ну, все, Максим. Завтра — день Судьи, а послезавтра, как бы оно ни сложилось, последний эксперимент. А потом — домой. Отдохнем, а уж после решать станем, что дальше… Все, спать, Максим, спать!»
18. Четверг, 25 мая 1989
Расположились в гостиной Румянцева. Макмиллан коротко, без подробностей рассказал о визите к командованию базы — с подготовкой школы обещали в меру сил помочь — и перешел к
