— Вы убеждены, что кого-то видели?

Не вызывало сомнений: бедняга сыт по горло выходками Каталины. Однако его вопрос давал ей возможность реабилитироваться. Может, ей еще удастся исправить промах, избежав славы помешанной.

— Нет, не совсем. Полагаю, это был всего лишь мираж, как в пустыне. Из-за жары.

Ее выдала то ли особая интонация, с какой Каталина произнесла слово «мираж», то ли дрожь в голосе, но злость экскурсовода мгновенно улетучилась, укоризненная гримаса исчезла, его лицо разгладилось. Он все понял. У женщины беда с головой, как и у остальных…

— Где, вы говорите, находился тот мужчина?

— Я же объяснила, во всем виновата жара.

— Может, здесь? — не унимался гид. — Здесь находился человек, которого вы видели?

Против воли, почти не отдавая себе отчета, Каталина кивнула. Гид указывал в точности туда, где она видела человека. Она заметила: это место расположено очень близко от эпицентра разрушений, лежавшего именно в той точке, которую она вычислила раньше. Гид приблизился к Каталине, снисходительно улыбаясь. Она улыбнулась в ответ, хотя представить не могла, чему он радуется.

— Спорим, я знаю, как выглядел тот человек? — с вызовом заявил экскурсовод. И подняв указательный палец, призывая Каталину не прерывать его, продолжал: — Он молод и одет в маскарадный костюм. Он пересек двор, двигаясь с огромным трудом, ухватившись за правый бок, как будто зажимал руками рану. Потом юноша встал на колени и открыл люк, которого там нет. А потом — пф! — исчез под землей, словно по волшебству.

И снова Каталина кивнула, вопреки своему желанию. Правда, она наблюдала только финал, но не сомневалась: если бы она обернулась на минуту раньше, то увидела бы всю сцену, столь подробно описанную экскурсоводом.

— Кто он? — спросила молодая женщина. Ее в любом случае назовут безумной, так какого черта?

Гид не спешил отвечать, наслаждаясь моментом:

— Привидение.

Дорога в Чезенатико, 1503 год

Леонардо, Боттичелли и брат Джакомо путешествовали в карете маэстро да Винчи. Позади, в более скромной повозке, ехали в большом сундуке водолазные костюмы. На пути из Флоренции к восточному побережью, к Адриатике, им предстояло пересечь Тоскану и Романью. На уровне Фаэнцы их нагнал испанский капитан с тремя ратниками, поступившими в его распоряжение по приказу ордена. Все воины были людьми чести и заслуживали полного доверия. Некогда орден защищали рыцари-монахи, ныне его военную силу составляли наемники, отмеченные добродетелью. Они брались за оружие не ради денег, но во имя веры. В сборный разномастный отряд входили: краснолицый баварец богатырского телосложения, свирепый на вид, но с рассеянным взглядом, молчаливый бургундец, весьма искусный в фехтовании, и, наконец, неаполитанец, маленький и печальный, умевший передвигаться в ночной тиши совершенно бесшумно, так что даже слабый шорох не выдавал его присутствия.

Дон Мартин привязал поводья своей лошади к карете Леонардо и забрался внутрь, присоединившись к маэстро и двум его спутникам. По дороге им не мешало уточнить напоследок детали, обговоренные, наверное, сотню раз. Но лучше повторить все сто один раз, чем девяносто девять. Обсуждение затянулось на несколько часов и прекратилось лишь с наступлением вечера, когда они остановились на ночлег на постоялом дворе. Путешественники очень устали, поужинали без аппетита и быстро разошлись по своим комнатам. На следующее утро им надо было рано выезжать, поэтому следовало отдохнуть и набраться сил.

Боттичелли заснул с тягостными думами о предательстве слабых, и снился ему Чезаре Борджиа. У капитана перед сном промелькнула мысль: вскоре ему снова придется рисковать жизнью, но служение Господу оправдывало любую жертву. Брат Джакомо провел беспокойную ночь, часто просыпаясь. Воины, люди простые, спали крепко. Наконец, Леонардо долго размышлял, прежде чем дрема сморила его. Он размышлял о священном роде и необходимости его защитить, о смысле жизни, Творце и промысле Божьем.

На другой день путешественники с утра упорно отмалчивались, каждый по своим причинам. Леонардо захотелось нарушить напряженное молчание, и он обратился к капитану:

— Вы, дон Мартин, испанец и храбрец. Вам подобает быть, наверное, в неаполитанском войске?

— Ваши слова делают мне честь, — поблагодарил капитан. — Я служил в тех итальянских землях под началом дона Гонсало Фернандес де Кордова.

— Дон Мартин много пережил на своем веку, — вставил Боттичелли.

Воин нахмурился и кивнул без всякого самодовольства.

— Я родился в бедности и с детства пошел по кривой дорожке. Довольно скоро я предстал перед судом в Сарагосе, моем родном городе. Не успел я опомниться, как мне поневоле пришлось делать выбор, можно сказать, между жизнью и смертью: топор палача или армия на Сицилии. Я предпочел Италию. Долго я не раздумывал, так как голова после отделения от тела вообще лишается такой возможности, по словам знающих людей.

Леонардо не подозревал, что у этого человека есть чувство юмора. Капитан был солдатом, и Леонардо, исходя из своих представлений о военном сословии, априори пришел к заключению, что определяющими чертами его характера являются храбрость и грубость. Маэстро не предполагал в нем способности выражать свои мысли красноречиво и остроумно. Жизнь не устает преподносить сюрпризы. Достаточно взглянуть со стороны на себя самого: не он ли помчался, не рассуждая, на побережье Романьи спасать потомков Христа? Подумать только!

— Если позволите, я хотел бы узнать, что привело вас в орден и побудило служить ему верой и правдой? — с непритворным интересом спросил Леонардо.

— Я не добивался этой чести. Нет, не добивался, хотя теперь я думаю, мною руководило Провидение. От судьбы не уйти. Случилось то, что на роду было написано.

— Согласен с вами, капитан. Все, происходящее в нашей жизни, предопределено, — сказал Леонардо. С каждой минутой он проникался все большим уважением к этому человеку, лишний разубедившись: все люди достойны уважения, никем нельзя пренебрегать. — Однако как так вышло?

Суровый воин молчал долго. Судя по выражению его лица, ему не доставляло радости извлекать из глубин памяти горестные воспоминания, причинявшие боль. Но капитан действительно был мужественным человеком. Он заговорил медленно и внятно:

— На Сицилии я вдруг понял — мне нравится убивать. Нравится ощущать свое могущество, отнимая у другого жизнь; смотреть в глаза, полные страха и молящие о пощаде, и сворачивать шею, отчего они заволакивались пеленой вечного сумрака. Нравится быть безжалостным. Я жаждал убивать, безжалостно убивать. Но затем безудержная жестокость уступила место ужасным сомнениям и трепету. Что-то во мне противилось злу. Меня охватило властное желание покаяться, искупить свои грехи. Это Господь воззвал ко мне. И я отрекся от прежней жизни. Я покинул гвардию и нашел убежище в монастыре. Там я провел несколько лет в уединении, раздумьях и молитвах. Тьма, окутавшая душу, постепенно рассеивалась. И свет вновь забрезжил в сердце моем. Как будто я избавился от злобного демона, владевшего мною. Я отвернулся от скверны. Моя набожность и стремление служить Господу в то время превосходили благочестие самых трудолюбивых и блаженных братьев.