— О! — громко воскликнул гений. — Это не просто удивительно, это — великое счастье! А все потому, что у женщин, страдающих от синдрома Шерешевского-Тернера, почти никогда не бывает гамет. Ты представляешь, какой же ты удачливый все-таки?! Ну да ладно, не об этом речь, хотя повод для радости данное обстоятельство предоставить может. Теперь же к минусам. Их значительно больше. Самых же важных — два. В первую очередь мне нужно добиться того, чтоб ее недоразвитая половая система стала подходящей для зачатия и последующего вынашивания. Тут есть только один путь — стимуляция эстрогеном и некоторыми прочими гормонами, способными феминизировать тело. На это понадобится время, но даже если ее матка и яичники в результате названного воздействия наконец-таки станут подходящими, она все равно будет не подготовленной к материнству.

— Как так? — с фальшивой заинтересованностью спросил я, пытаясь тем самым навести на себя вид внимательного слушателя.

— Ид, посмотри на нее. Что ты видишь? — доктор ткнул пальцем в испуганно смотревшую на нас, но молчавшую «мадам Киру». Я оглядел ее и, не поняв какого ответа желал от меня доктор, пожал плечами.

— Неужели не заметно, что ростом она совсем не вышла?! — с каким-то веселящим задором спросил Ипполит. — Совсем не вышла, что, конечно, естественно, но для нас не очень приятно. Малый рост говорит о том, что и внутренние органы у нее не отличаются выдающимся размерами. Так она полноценный плод выносить никогда не сможет — и матка не будет приспособлена и все прочее. И что же нам остается? — будто говоря с самим собой, спросил ученый. — На помощь опять придут гормоны, только в данном случае это будет в первую очередь соматропин, к которому я буду добавлять, основываясь на анализе должных происходить изменений, прочие вещества по мере их надобности.

— Ну если ты знаешь как действовать, тогда на что же жалуешься?

— Нам понадобится много времени, Ид. Это во-первых. Во-вторых же, я пока не знаю с чего стоит начать. Толи надо дать ей вырасти, толи сначала нужно поработать с маткой. Просто одновременно это делать никак нельзя в данном случае.

— Ипполит, я ничем не могу помочь. Все что мог, я сделал. Так что советом тебе, как оказывается, никто помочь не может.

— Верно-верно! Да ты и так многое уже сделал. Ничего страшного нет в том, что нам придется ждать… Плюс ко всему, я думаю, что при помощи этой девушки мы наконец-таки достигнем желаемого: шансы велики. Впрочем, не буду загадывать.

— В любом случае будем надеяться на лучшее, мой друг. — сказал я, не особо поверив в эти прогнозы, потому как до этого много раз говорилось нечто подобное, однако потом все надежды уничтожались в крематории.

— Ну а как у тебя дела? — весьма удачно для меня задал нужный вопрос Ипполит.

— У меня все в порядке. Ты же знаешь, что мне удается избегать трудностей. Я сегодня гулял и наслаждался жизнью и, знаешь, встретился с некоторыми изменениями в мире.

— О чем ты говоришь? — вдруг очень заинтересованно, спросил доктор, до этого уже было несколько отвлекшийся на свою подопечную.

— Говорю о том, что мы с тобой совсем не следим за жизнью нашего государства. Я, вот, сегодня узнал, что зря мы придерживаемся подобных мировоззрений.

— Ид, не тяни резину. — нетерпеливо направлял меня слушатель, что, впрочем, было мне только на руку: хотелось побыстрее как бы освободиться от ноши, рассказав своему напарнику по преступлениям, которого, если вдруг нас выведут на чистую воду, разберут по частям рядом со мной на той самой площади.

— Хорошо! Ипполит, теперь больше не существует смертная казнь, а вместе с ней ушла в прошлое и тюрьмы. И этим мы обязаны «обряду очищения»! Видел бы ты этот обряд, Ипполит… — сказал я, понизив при этом голос и сделав его грустным на последнем предложении.

— Говори, Ид, говори же!

— Да не торопи ты меня так! Все успеешь услышать, тем более я и не намеревался умалчивать. Тут, друг мой, дело в тонкостях, — в этот момент я почему-то посчитал уместным улыбнуться. — В общем, знай следующее. Обряд очищения, ставший единственным, как мне сказали, наказанием за более или менее серьезные преступления, заключается в том, что преступника выводят на всеобщее обозрение, а после отрезают ему руки и ноги.

— Что ты такое говоришь?! — чересчур возбужденного воскликнул мой визави.

— Успокойся. Я сам сегодня видел, как какого-то слепого превратили в практически ни на что не годный кусок мяса.

— Неужели они дошли до такого? Видать, они еще хуже, чем я мог подумать.

— Да, гуманизм — явно не их конек. — решил я добавить черного юмора, увидев как доктор вдруг загрустил: видимо, он просто позволил фантазии нарисовать в своей голове примерную картину зрелища.

Воцарилось молчание, периодически нарушавшееся кашлем Киры, которая по-прежнему была нема и испугана. Ожидая реакции предавшегося своим мыслям и будто оттого даже застывшего Ипполита, я обратил свой взор на бедное создание, привязанное к креслу. Она сидит голая, чем обязана взглядам доктора на удобство. У нее абсолютно детское тело — совсем нет груди, волосы в области паха почти отсутствуют, а маленькие ступни своей припухлостью очень напоминают таковые у младенцев. И это будущая мать моего ребенка? Это и есть та женщина, во чреве которой сформируется новый человек, тот самый, которому суждено сделать уродов вновь прекрасными? Конечно, внешность, как говорят, зачастую бывает обманчивой, но мне все же не очень верится, что из чего-то подобного даже после всевозможных лечений может получиться хотя бы годная роженица. Как бы то ни было, я бы не хотел, чтобы потомки, вспоминая своих великих родоначальников, наряду с мои именем упоминали имя безобразной Киры. Возможно, они додумаются до идеализирования ее образа, однако этот факт лишит историю правдивости, а это уже будет несправедливо по отношению ко мне, с таким рвением шедшему на ужасное ради, как говорится языком недоумков, светлого будущего. Моей истории необходимо остаться чистой, она не должна претерпеть изменений, иначе рано или поздно благодарность, которую не будут подпитывать ужас и смрад, иссякнет, и глупые детишки вновь ринутся играть в войнушки. И тогда все пойдет по известному сценарию, и опять появятся уроды, и опять появится Ид Буррый. Кажется, нечто подобное называется цикличностью истории, а, быть может, я в очередной раз просто ошибаюсь? Разумеется, только бы знать в чем.

— И за что же этого человека приговорили к… этому? — спросил Ипполит, и тем самым отвлек меня от унесших куда-то далеко мое сознание мыслей.

— Я не знаю. Ларватус ничего не сказал о преступлении.

— Ну конечно! Как же тут без господина Ларватуса! — язвительной интонацией говорил мой товарищ. — Тогда глупо спрашивать о преступлении, ведь эта тварь не нуждается в таковом.

— Да, однако на сей раз вся процедура выглядела так, будто в разработке ее участвовал не один человек. Это я к тому, что Ларватус явно не мозг операции, а лишь инструмент. Значит, вполне может оказаться так, что первый «обряд очищения» для правительства имел в том числе и некоторое символическое значение. Ну, а раз так, то и жертвенная фигура должны была быть соответствующей.