Казацкие идеалы были за сто лет, миновавшие с Пугачевщины, из мужиков выбиты. Власть казалась незыблемой. Но, в то же время, память об истинных святорусских властных стандартах, реализованных по итогам «Русского марша гражданина Минина», никакая «немецко-фашистская» оккупация постпетровская вытравить не смогла. Надежда на явление «народного царя», живущего по Вере, судящего по Правде, жила в толщах народных и приобретала весьма причудливые формы.

Философ права, евразиец Николай Алексеев так описывает эти глубинные, донные воззрения: «Пророчествующие секты наши, в особенности скопчество, с политической стороны представляют собою единственный в своем роде пример фантастического смешения ветхозаветного мессианства, некоторых христианских воззрений на Мессию и русского, московского обожания царской власти. В центре скопческой веры стоит идея «Искупителя», «Сына Божия», «Христа», вторично воплотившегося в некоторых исторических лицах, как бы повторивших в себе то, что описывает первое воплощение.

Скопцы верят, что их новый искупитель воплотился от императрицы Елизаветы Петровны, которая была второй Богоматерью и родила искупителя не от похоти, но от Святого Духа. Разрешилась она от бремени в Голштинии, царствовала всего два года, а потом возвела на престол свою заместительницу, а сама ушла в Орловскую губернию, где жила под именем Акулины Ивановны. Сын же ее и есть будущий император Петр III, приехавший в Россию из Голштинии, женившийся на Екатерине II, которая, узнав о его скопчестве, возненавидела его и замыслила убить. Однако Петр подкупил одного из часовых, поменялся с ним платьем и скрылся. После бегства своего он, претерпев всякие мучения от «иудеев и фарисеев» то есть от власти гражданской и духовной, сослан был в Иркутск. Он то и принял имя мещанина Селиванова, скопческого Христа и вместе с тем «царя-батюшки», который призван явиться в Москве со всей своей славой из восточной страны вместе с полками своими. Тогда зазвонят успенские колокола, и воссядет она на всероссийском престоле, а потом в Петербурге откроет всеобщий суд миру. Так произойдет второе пришествие искупителя и страшный суд».

Вот какой Революции чаяли мужики-нонконформисты.

Впрочем, была и иная легенда о другом «царе-скитальце». Куда более, чем вышеприведенная, правдоподобная. Легенда о старце Федоре Кузьмиче.

Как-то раз Вяземский очень метко охарактеризовал Александра I: «Сфинкс, не разгаданный до гроба». Это государь действительно загадочный. Несомненно, всю жизнь над ним тяготел ужас Михайловского замка — убийство отца, к которому он был, так или иначе, причастен. В душе самодержца шла невидимая даже для самых близких людей борьба — осмысление своей судьбы и судьбы России.

Многие отмечали, что в мировоззрении царя произошла после «грозы 12-го года» резкая перемена. Патриотический подъем, которого он, похоже, не ожидал, и который потряс его своей мощью, заставил дворянского царя внимательно вглядеться в лицо народа. Пожар Москвы стал для него неким апокалиптическим знаком. Царь становится мистиком, не расстается с Библией. И создает после победы над Наполеоном «Священный союз» — лигу европейских монархов, которая по его замыслу, должна противостоять Революции и Деградации.

Но отстаивая статус-кво любой ценой, он отказывается поддержать греческое восстание против турок. В его оптике легитимизм выше православного братства.

А между тем, монархический принцип оказывается под угрозой не где-то в Европе, а в самой России. Император получает вполне заслуживающую доверия информацию о том, что против него злоумышляют его соратники по антинаполеоновским походам. «Мне ли их карать?», — отвечает он доносителям.

И дело не только в том, что антикрепостнические идеи заговорщиков ему самому понятны и близки, но и в том, что Александр понимает — это возмездие. Как некогда люди, которым Павел абсолютно доверял, готовили его убийство, так теперь вынашиваются планы ликвидации уже не только самого царя, но и членов его семьи.

Император скоропостижно «умирает» в Таганроге в ноябре 1825 года. Хоронят «его» в закрытом гробу. Корона переходит Николаю. Ему же достается узел проблем, разрубить которые Александр не мог. А распутать их представлялось и вовсе немыслимым…

Бродяга, назвавшийся Федором Кузьмичом, был задержан властями 4 сентября 1836 года. Поскольку он отказался сообщить о себе, какого он рода-племени, приговорили его к 20 ударам плетьми и ссылке в Сибирь.

Там он поселился под Томском, где прославился праведным образом жизни. Казалось бы, причем здесь Александр?

Но именно его в старце опознал местный священник отец Иоанн Александровский, высланный за какую-то провинность из Санкт-Петербурга. После было много отмечено странностей в поведении Федора Кузьмича: и беседы по-французски с одним из иереев, и удивительно подробные знания о войне 12-го года, и, наконец, даже на смертном одре, отказ назвать имя, данное ему при крещении и имена родителей.

Кто был этот человек, тайной останется навсегда. Однако саркофаг, в котором должен был покоиться Император Александр, при вскрытии, оказался пустым.

Так или иначе, легенды эти говорят об одном — народ ждал покаяния от Романовых и верил, что они поверят в свой народ и вернутся к нему. И видит Бог, они пытались. Но не умели, не знали, как это сделать. И искренне, желая как лучше, вели страну к революции, вели ее к той фазе Гражданской, которая поставила вопрос о самом существовании русских, как нации.

Официальная доктрина монархии, принятая на вооружение при Николае I — «Православие, Самодержавие, Народность» — и была по сути своей формулой синтеза идеалов Святой Руси и Третьего Рима.

Только для его реализации, необходимо было, прежде всего, освободить Церковь. Дать ей, как и крестьянам вольную. И признать ее право судить о том по правде ли правит государь. В самой Церкви были, конечно, и старцы — наследники по прямой нестяжателей, и весьма далекие от евангельских идеалов иерархи-осифляне. Вольная расставила бы все по своим местам. «Каждому по делам его» воздало бы мнение людей православных.

А «народность», не должна была, разумеется, исчерпываться постановкой оперы «Жизнь за царя». Без легализации демократических русских традиций, без создания соответствующих институтов, красивая и точная формула оставалась только лозунгом. Им она, в итоге, и осталась.

А ведь мог Николай I опознать в славянофилах истинных патриотов, создать на их основе национал-консервативную «партию», отдать в ее руки дело народного образования. Мог? Если бы был русским.

Герцен, западник, который, эмигрировав на Запад, утратил многие свои европоцентристские иллюзии, так писал о Николае: «Вступив однажды в немцы, выйти из них очень трудно… Один из самых замечательных русских немцев, желавших обрусеть, был Николай. Чего он не делал, чтобы сделаться русским, — и финнов крестил, и униатов сек, и церкви велел строить опять вроде судка, и русское судопроизводство вводил там, где никто не понимал по-русски и т. п…., а русским все не сделался, и это до такой степени справедливо, что народность у него являлась на манер немецкого тейтчума, православие проповедовалось на католический манер».