сводили Хенбейн с ума. И в тоннелях, где она правила с тех пор, как собственными когтями убила своего отца Руна, виделись ей теперь только эти блестящие немигающие глаза. И Госпожа Слова одиноко бродила, что-то бормоча, иногда нанося удары и убивая кого-нибудь, но постоянно чувствуя холод, который нес с собой возраст.

Однако она двигалась с прежней устрашающей грацией, всегда провоцировавшей самцов домогаться ее, вызывающей томительную тоску по чему-то такому, чем, они чувствовали, Хенбейн обладала и что — возможно, неосознанно — обещала.

После рождения детей от Триффана темные сосцы Хенбейн, которые Люцерн сосал до взрослого состояния, явственно выделялись на густой, более светлой шерсти. Хотя шерстка у Хенбейн по-прежнему лоснилась, а тело сохраняло стройность, от материнства она несомненно отяжелела, стала спокойнее, и это спокойствие переросло в нечто иное — в усталость от жизни.

Что-то сломалось в Хенбейн в тот момент, когда Люцерн ударил ее, словно все ее мироощущение держалось на хрупком стержне, который, треснув, привел к полному крушению.

Или почти полному. Она еще не сокрушена, хотя жизнь ее уже не течет по-прежнему. И все же она — та, кого проклинали камнепоклонники, она, принесшая столько мук и несчастий в системы кротовьего мира, большие и малые, она, кого ненавидели все добрые кроты... — она совершила то, чего сделать не смогли бы намного более отважные кроты. Хенбейн всмотрелась в темноту, всмотрелась в темный омут своей жизни, увидела зло, но не отпрянула и не отвернулась. Она увидела всю ее черноту — но не умерла. Она увидела себя — и предпочла жить.

Так отнесемся же к Хенбейн с терпимостью, но не с жалостью и снисхождением — этими качествами сама она никогда не обладала и не стремилась найти в других, — а проявим уважение к мужеству, что потребовалось ей, когда она увидела внутри себя сплошную черноту.

Не начинала ли Хенбейн сходить с ума? Многие так думали, а некоторые, поощряемые Люцерном, даже говорили об этом вслух. Но сама Хенбейн, понимая, насколько они близки к истине, и видя, что стоит на краю тьмы, напуганная, как пугалась темноты в детстве, нашла в себе мужество остановиться, задуматься и решиться действовать.

Этим объяснялось ее бормотание, ее блуждания, а также тот факт, что даже сидимы, говорившие о ее безумии, пока не смели выступать против ее авторитета. Люцерн же тем временем наблюдал и выжидал, начав готовить конец ее владычеству. И Хенбейн осмелилась на самое трудное, что только способен совершить крот. Измученная и истерзанная, отчаявшаяся и слабая, старая и страдающая, не имея никакого прибежища, она решилась начать жизнь заново.

❦

Но как? Самым необычным и мужественным способом. Госпожа Слова дерзнула отринуть от себя Слово — и сделала это, в последний раз вызвав в воображении отвратительные обычаи, которым ее учила сначала мать Чарлок, потом отец Рун, заставила себя увидеть вернские традиции такими, какими они были.

Чтобы кроту Камня, привыкшему к свету, любви и добру, осознать всю трагедию Хенбейн, он должен, подобно Хенбейн, вернуться в те отдаленные годы и узнать, как Слово возникло. Это случилось еще до того, как тоннели Верна услышали первые кротовьи шаги.

Долго темные тоннели ждали своего часа, и лишь капанье холодной воды отсчитывало тысячелетия.

Снежные бури рано приходят в Верн, суровые и неистовые, и вот как-то однажды, еще в самом начале зимы, холодный буйный ветер укутал в белое холмы, шевеля мертвый жесткий ковер торчащей сквозь снег травы. Завывания того ветра предупреждали о грядущих жестоких зимних столетиях.

Это случилось после одной из таких бурь, в Самую Долгую Ночь, когда Сцирпас впервые привел своих учеников — их было двадцать четыре — на самый край Верна, оставил их под нависающим Килнсийским утесом и пошел дальше один.

И там, скорее мертвые от голода, чем живые, скорее отчаявшиеся, чем питающие хоть какую-либо надежду, дожидаясь его, ученики впервые услышали рев подземных вод и тонкое завывание ветра в известняке. В тот день в небе вспыхнул неестественный свет, знаменуя несчастье. Водопады замерзли, у кротов и скал появились тени, но солнца не было. И необъяснимый страх охватил учеников Сцирпаса.

В тот день перед Самой Долгой Ночью, когда время года переступает порог, знаменующий переход опять к свету, Сцирпас один отправился в вернские тоннели, чтобы там помолиться и попросить направить его. И по-видимому, какой-то злой рок направил его, поскольку Сцирпас не заблудился и прошел в самое сердце Высокого Сидима, а оттуда по опасному, неизведанному маршруту проник к огромному гроту у дальнего края, где за озером, отражаясь в его темном блеске, возвышается Скала Слова. Там он омылся холодными водами и после должной медитации познал первое из двенадцати откровений Слова, из которых и возникла Книга Слова.

Эти двенадцать откровений стали известны как Двенадцать Истин Слова, и последователи Слова верят, что эти Двенадцать Истин возникали на Скале исключительно для Сцирпаса. А когда он выучивал их, блекли и исчезали. В течение двенадцати дней, поддерживая себя лишь ледяной водой из озера, Сцирпас оставался перед Скалой и каждый день свидетельствовал об одной Истине. Говорили, что каждый день умирало по одному из его учеников. Если ученик в это время что-то говорил, то взгляд его вдруг останавливался, на губах застывали недоговоренные слова, тело деревенело и холодело, открытые глаза стекленели. Смерть.

Двадцать четыре крота пришли в Килнси со Сцирпасом, но, когда он вернулся, получив знания о Книге Слова, их осталось двенадцать. Хуже того, чтобы выжить, эти двенадцать ели своих умерших товарищей.

И Сцирпас повел оставшихся учеников назад, к Высокому Сидиму, где, одного за другим, поставил перед самой Скалой и каждого посвятил в одну из Истин. Под страхом смерти каждый поклялся перед Скалой, что его Истину не узнает никто из остальных одиннадцати. И что она никогда не будет записана, а останется тайной ненаписанной Книги, живущей в памяти избранных, или Хранителей, и только один Господин Слова — а первым Господином стал Сцирпас — будет знать все ее слова и всю ее мудрость.

Но время всегда вносит перемены, изменило оно и ритуал помазания сидимов — самую отвратительную из всех вернских традиций. Мы расскажем об этом опасном и древнем обряде.

Сцирпас знал, что сидимам понадобится защита от врагов — последователей Камня, ведомых летописцами далекого Аффингтона. В те дни они были могущественнее и активнее, чем стали потом, и преследовали кротов Слова чуть ли не у самого Верна. Чтобы защитить своих сидимов, Сцирпас создал грайков.

Существует много легенд о появлении грайков,