– В безопасности... – безучастным эхом повторил Балашов. Он посветил фонариком вокруг себя, взял меня за руку и потянул вверх по лестнице на второй этаж.

Я вцепилась в его ладонь – она была сухая и горячая, похоже, у него все-таки поднялась температура. Я вцепилась – пусть он думает, что я боюсь споткнуться на темной лестнице. Пусть думает. Ведь он мне не по зубам, даже голой. Он по зубам только Кире, и он однолюб.

Кто такая Кира... ...

Его ладонь была не только сухой и горячей, она была очень жесткой: кожа на ощупь напоминала кирзу. У человека, который делает деньги, не выходя из кабинета, и имеет штат прислуги, не может быть такой руки. Такие руки могут быть у меня – неудачницы, уборщицы, горе-снегурочки в ужасных перьях, испачканных в безе...

– Куда мы идем?

– Наверх. Тебе надо переодеться, а потом мы проверим комнаты на втором этаже.

– Ты играешь по чужим правилам, – я тоже окончательно перешла на «ты». – Кто-то вырубил свет в коридорах, и ты крадешься в темноте, даже не попытавшись разобраться со светом!

– Я не электрик, – сказал он тем же тоном, что и «кто такая Кира».

– Я электрик!

Я хотела его уязвить, но он потянул меня к стене на небольшой площадке между первым и вторым этажами, пошарил фонариком по светлым панелям, остановил яркий луч на маленькой пластиковой дверце и сказал-приказал:

– Действуй!

Он не попытался мне помочь открыть эту дверцу, просто светил своим фонариком и ждал, когда я докажу, что я электрик.

Дверца туго поддалась, я щелкнула рубильником, в коридорах и на лестнице зажегся свет. Слабый и голубоватый, как весь свет в этом доме.

Совсем не было похоже, что эта лестница и эти стены принадлежали дому «самого Балашова». Ни вензелечка, ни барельефчика – белые панели, кремовая плитка на полу. Копия нашего районного отделения связи, куда я носилась каждый месяц, чтобы оплатить телефон.

– Витя! Ярик! Откройте! – завопила Кира где-то рядом, заколотила в дверь кулаками, ногами, и кажется, даже забилась об нее своим избалованным, скучающим телом.

Балашов безучастно огляделся вокруг, держа пистолет в плетью повисшей руке, и на той же отрешенной ноте сказал мне:

– Пойдем.

И повторил через секунду, словно забыл:

– Пойдем.

И не дал мне свою кирзовую, некабинетную руку, чтобы снова тянуть меня вверх по лестнице. Просто повернулся спиной и зашагал тяжело, понуро и медленно, словно не убийцу искал в своем доме, а возвращался после немыслимой физической работы.

Нет, это не он. Не из сна. Этот тоже бурлак на Волге, такой же, как и я.

Бренча бубенцами, я пошла за ним.

– Уроды! – пьяно завизжала Кира где-то рядом. – Изверги! Откройте! Я выпрыгну в окно! Эй, гимнастка, я слышу, ты звенишь где-то рядом! Ты обещала открыть! Где Витя?! Я-арик!

Ярик прошел мимо ее двери, прошел, но вернулся. Я испугалась – сейчас он откроет дверь, выпустит черта из табакерки, и пропадет моя интрига, мой сценарий накроется. И шикарный эпизод снова станет ее.

Балашов не стал открывать дверь. Он ударил в нее огромными кулаками и, придержав руки, замер, свесив между ними свою большую, горестную башку. Так драматический актер играет отчаяние. Я попыталась мысленно представить у него длинные волосы, забранные в хвост – получилось не очень.

– Молчи, – сказал Балашов Кире.

И повторил через секунду, словно забыл:

– Молчи.

Видимо, Кира что-то про него знала, потому что затихла, перестала орать и кидаться на дверь. Стало слышно, как звенит посуда, наверное, она налила себе виски.

До следующей двери мы дошли в полнейшей тишине, если не считать звона колокольчиков, которые по замыслу Андрона должны были придать моему появлению в этом доме особый колорит.

* * *

Эта комната была спальней. Балашов открыл дверь, пошарил фонариком по огромной кровати, по ажурным шторам, по резному комоду, зеркальному шкафу, и, нащупав выключатель, включил свет. Не голубой – розовый.

Это была спальня Киры. В большом аскетичном балашовском доме, напоминающем районное отделение связи, эта спальня выделялась как роза среди незабудок. Рюшечки, бахрома, балдахины, позолота, зеркала, подушки, отливающие атласом, и запах, нет – аромат. Что-то неуловимое, легкое, безумно дорогое. Из другой жизни. Не из моей.

Балашов шагнул к зеркальному шкафу и толкнул дверцу. Она поехала вбок плавно и бесшумно, медленно приоткрывая обилие роскошных тряпок.

– Одевайся! – распорядился Балашов, и отвернулся с таким видом, словно не давал мне без стеснения переодеться, а просто ему было противно смотреть, как я буду рыться в шкафу.

Меня смутило это чужое великолепие на плечиках. Я растерялась и застыла, не зная, что потянуть на себя – синий шелк, или белесую джинсу.

– Быстрее, – поторопил Балашов, не оборачиваясь, – а то смотреть на тебя ...

– Противно? – закончила я.

– Больно.

Я разозлилась. Это на тебя больно смотреть. Ты не умеешь держать удар, ты раскис и сломался. Ты не тот Балашов, который мне снился, который подарил Ваське собаку и обещал Иве шубу. Ты не тот, кто учил меня радоваться.

Я раздвинула ряды шмоток, выбрала серый брючный костюм, сняла его, и в узкую щель образовавшегося пространства увидела...

Ничего такого в эту странную новогоднюю ночь я увидеть уже не могла. Поэтому я быстро повесила костюм на место и позвала Балашова:

– Иди сюда!

Он обернулся раздраженно, шагнул ко мне:

– Ну, что еще?!

– Сними вот этот костюм.

Он снял, показывая всем своим видом, что делает это лишь для того, чтобы от меня отвязаться.

Снял, замер, снова повесил, и снова снял – рывком, чтобы убедиться, что это не тени и не свет сложились там в уродливо-бледную, без сомнения, мертвую физиономию.

– Черт, – сказал Балашов тихо.

– Черт! Черт! Черт! – заорал он.

Потом выдал тираду, подтверждающую, что ничто человеческое ему не чуждо.

– Кто это? – шепотом спросила я.

– Помоги мне, – попросил он, и просунул руки между тряпок, пытаясь вытащить тело из шкафа.

Я раздвинула вешалки, изо всех сил придерживая их, пока он тащил наружу маленького, сухонького старичка в черном костюме, белой рубашечке и мелких штиблетах. Старичок словно специально оделся, соблюдая ритуальную атрибутику, только вместо гроба почему-то выбрал шкаф.

– Иван Палыч! – Балашов потряс старичка за узкие плечи, но то, что он мертв, было ясно даже такой глупой курице как я.