В тот день Ливио получил письмо. Обычно он уходил из канцелярии ни с чем, и вид у него при этом был весьма разочарованный. Но тут глаза его заблестели, щеки разрумянились, а лицо выражало величайшее возбуждение. Он подошел ко мне, сжал мою руку выше локтя и срывающимся голосом произнес:

– Я должен ехать. Немедленно, сегодня же вечером.

– В добрый час, – сказал я.

– Надеюсь, что ты не откажешься побеседовать со мной напоследок. Жду тебя непременно.

Я, конечно, согласился, и спустя час постучал в дверь комнаты Ливио.

Он открыл ее рывком. Все его немногочисленное добро было уложено, только на столе высилось несколько стопок книг.

«Наверное, – подумал я, – он не успевает их сдать в библиотеку и решил обратиться ко мне за помощью».

Но Ливио заговорил совсем о другом.

– Возможно, мы больше не увидимся, – сказал он. – Перед разлукой я хотел бы тебе кое-что рассказать. Я понимаю, что производил странное впечатление на окружающих. Впрочем, до большинства мне нет никакого дела, но к тебе я привязался и не хотел бы оставить о себе превратное мнение.

Он сел на стул, затем поднялся, сделал несколько шагов по комнате, снова сел, облокотившись о стол.

– Шесть лет назад я учился в Ямитской ешиве. Когда было принято решение разрушить город и отдать Синай Египту, мы не поверили, будто такое безумие может произойти, и продолжали учиться как ни в чем не бывало. Но шли недели и месяцы, и выяснилось, что это серьезно. В день выселения мы забаррикадировались на крыше ешивы и решили: сами никуда не пойдем. Если хотят выселять, пусть тащат силой.

Сначала нас уговаривали через мегафоны, потом полили водой из брандспойта, а потом подъемный кран подтащил к самому краю крыши огромную корзину, набитую полицейскими. Мы пытались оттолкнуть ее палками, но вес корзины был слишком велик, и наши палки ломались. Командир полицейских стоял у открытой двери и грыз семечки. Шелуха летела прямо на крышу, попадала на наши головы. Его равнодушие взбесило меня. Сам не знаю как, но я очутился прямо напротив корзины и крикнул офицеру:

– Только посмей высадиться на крышу – я тебя прокляну! Он лишь усмехнулся.

– Проклинай, проклинай, всегда к твоим услугам.

Офицер сплюнул шелуху и махнул рукой, подавая сигнал к высадке. Дальнейшее тебе известно. Нас стащили с крыши и отвезли в полицейский участок, а бульдозеры превратили в развалины цветущий сад, построенный на голом песке.

Улыбка офицера не давала мне покоя. Я видел ее по ночам, она возникала перед моими глазами во время молитвы. «Как, – спрашивал я себя, – как такое злодейство остается безнаказанным? И почему я, спокойный, уравновешенный человек, вдруг произнес столь зловещую угрозу?»

Я ведь тогда понятия не имел о проклятиях, и мое грозное обещание не стоило ломаного гроша. Продолжить учебу я не мог, улыбка не давала сосредоточиться, пришлось оставить строгий мир ешивы и окунуться в суету и мусор мещанской повседневности. Я прошел армию, получил специальность водителя грузовика, несколько лет проработал на перевозках и понял, что обязан вернуться в ешиву. Обещание, произнесенное на крыше, не давало мне покоя. Я выбрал уединенную ешиву с хорошей библиотекой по интересующему меня вопросу и принялся за учебу. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Сегодня, – он горько усмехнулся, – я могу выполнить свое обещание. И вот, мой час настал…

Ливио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать.

Кто-то (видимо, его поверенный в делах) писал из Тель-Авива, что у известной особы родился первенец и такого-то числа (им оказалась сегодняшняя дата) в семь часов вечера должно состояться обрезание. Приглашено много гостей, в том числе министр по делам безопасности.

– Ты догадываешься, – сказал Ливио, – кто эта известная особа. Я еду в Тель-Авив. Посмотрим, будет ли он так же равнодушен перед обрезанием сына, как тогда на крыше.

При этих словах Ливио вскочил со стула и принялся ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные, противоположные чувства обуревали меня.

– Неужели ты проклянешь его? – спросил я. – Прямо на обрезании сына, на глазах всех гостей.

Ливио усмехнулся:

– Разве ешиботники ведут себя подобно скандальным бабам на базаре? Самое страшное проклятие – это поступки человека. К ним ни добавить, ни убавить. Больше, чем мы сами себе вредим, никто навредить не может. Я много лет просидел над книгами, прежде чем понял, что проклятие – это испытание не для проклинаемого, а для проклинающего.

– Как это так? – не понял я.

– Да очень просто. Если хочет Всевышний наказать человека, Он делает так, чтобы провинившийся сам себе назначил наказание.

Увидев мое удивленное лицо, Ливио чуть заметно усмехнулся и снова уселся на стул.

– Показывает ему такую же ситуацию, только с кем-нибудь другим. Провинившийся со вкусом разбирает дело и выносит приговор. Других-то судить легче, чем себя. Если бы знал бедняга, что речь идет о нем самом, был бы во стократ осторожнее. Оттого и сказали мудрецы: не суди человека, пока сам не почувствуешь себя на его месте. Но это весьма редкое качество и доступно только большим праведникам.

– А каббалисты? – продолжал я расспросы. – Разве они не насылали проклятия на врагов?

– Каббалисты?! – Ливио скривился, будто съел целую ложку схуга. – Это слово давно превратилось в торговый знак, вроде «Кока-колы». Сегодня каждый мошенник именует себя каббалистом, раздает благословения и выпускает книги. Тайное еврейское знание тиражом пятьдесят тысяч экземпляров! Да, настоящие каббалисты могли насылать на врагов ангела-уничтожителя. Но я сильно сомневаюсь, что кто-нибудь из них когда-либо решился на подобный шаг.

– Почему? – мое любопытство вспыхнуло, словно угли, на которые плеснули бензин.

– Ты знаешь, что такое родео? – спросил Ливио.

Я утвердительно кивнул.

– Так вот, приручить ангела посложнее, чем объездить мустанга. Произнеся имя, каббалист получает над ним определенную власть, но ангелу это не по нутру, и он всячески сопротивляется любому порабощению. И если у каббалиста есть некий изъян в служении, ангел немедленно наносит удар по этому месту.

– Каким образом? – спросил я.

– Предположим, человек мало жертвует на благотворительность – тогда ангел поражает его правую руку. Недостаточно глубоко вникает в учение – разит мозг. Таит в душе гордыню – бьет по почкам. В общем, борьба с ангелом – дело очень опасное, недаром даже праотец Яаков, праведник невероятного уровня, и тот вышел хромающим из сражения с ангелом Эсава.

– Зачем же ты едешь в Тель-Авив? – спросил я. – Попугать офицера?

– Нет, – Ливио снова поднялся со стула. – Я хочу посмотреть ему в глаза, увидеть страх, замешательство, растерянность. Хочу вручить ему подарок.