Так продолжалось шесть лет. Но сразу после того, как Элинор исполнилось тринадцать, она зашла в ту заднюю пристройку к дому, которую сделали специально для ее коллекции призов, и сказала матери, что с конкурсами красоты покончено.

— С ними будет покончено, когда я так скажу, — ответила миссис Буллингем. — А это произойдет, только когда ты перестанешь быть красивой. Пока же у тебя впереди еще несколько лет.

— Извини, но хватит, — спокойно сказала ей Элинор. — Я больше в них участвовать не буду. Я эти конкурсы ненавижу. И мне не нравится, как люди там на меня смотрят.

— Они же тобой восхищаются!

— Нет, не восхищаются. Мне от их взглядов не по себе. Мне не нравятся эти костюмы, мне не нравится конкуренция, а особенно я не люблю внимания. Больше того, у меня от них выступают прыщики, и врач говорит, что все это — от волнения. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое.

И после множества споров и ссор, невзирая на угрозы миссис Буллингем, Элинор все-таки добилась своего. Весь ее грим выбросили, неподобающие костюмы сдали в Армию спасения, и от Элинор наконец отстали.

«Только если никто на меня больше не посмотрит до конца моих дней, — написала она в своем дневнике после того, как все ее призы сложили в коробки и убрали в сарай, — тогда, думаю, я смогу счастливо состариться».

Теперь она зашла в дом, качая головой, чтобы об этом больше не думать, — а ей хотелось подбежать к маленькой Тане Фредериксон и сказать ей, что она тоже может отказаться от всех этих конкурсов, если не хочет в них участвовать. Никто не подумает о ней плохо, если в этом году она не станет Маленькой Мисс Синие Горы или Маленькой Мисс Вулонгонг.

Но никуда она не побежала. Она села и еще раз перечитала открытку Барнаби — после чего разрешила себе очень глубоко вздохнуть. Затем отложила ее и развернула бандероль из книжного магазина. Она пришла на имя Барнаби, а внутри лежал «Дэвид Копперфилд», которого тот, должно быть, заказал еще раньше, до того, как улетел. Элинор некоторое время смотрела на обложку: на дороге стоял одинокий мальчик, стрелка показывала направление на Лондон, и лицо у мальчика было тоскливое и тревожное. Потом открыла книгу на первых страницах.

Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой — должны показать последующие страницы.[15]

— Гав! — гавкнул Капитан У. Э. Джонз, которому хотелось к ней на диван, и Элинор кивнула, похлопала по подушке рядом, а сама скинула туфли и вытянулась во весь рост.

Начну рассказ о моей жизни с самого начала, — читала она, — и скажу, что я родился в пятницу в двенадцать часов ночи (так мне сообщили, и я этому верю).

Элинор ахнула, прочтя эту фразу. После чего закрыла книгу, встала и ушла в кухню, а по дороге бросила открытку Барнаби в мусорное ведро. Открыла холодильник, посмотрела внутрь. «Свиные отбивные на ужин, — подумала она, вытеснив из головы все прочие мысли. — А на сладкое — „павлова“».[16]

Наутро Барнаби вновь оказался на Пенсильванском вокзале.

Остановившись в главном вестибюле, он посмотрел под ноги: по полу тянулись четкие красные и белые полосы, а дальше, влево и вправо, — тускнели. Барнаби вытянул шею и посмотрел на окна у себя за спиной: утреннее солнце лилось в них через огромный флаг со звездами и полосами, и его краски патриотической волной омывали все пространство вокзала.

Повсюду суетились пассажиры — заспанные глаза, волосы еще мокрые после утреннего часа пик, в одной руке стаканчик кофе, в другой — пончик. По их лицам читалось, что если они тотчас же не доберутся, куда едут, — а еще лучше, если раньше, — всей огромной вселенной настанет конец. Вот как они заняты, и вот до чего все это важно.

Барнаби сделал глубокий вдох, потом громко выдохнул. У справочной толпились туристы — о чем-то спорили с изможденной женщиной, запертой внутри. За плечами у Барнаби был новый рюкзак со старыми железяками из подвала «Крайслера» — они держали его на земле. Но под огромной крышей главного вестибюля он все равно чувствовал себя в западне.

— Доброе утро, Барнаби, — произнес Чарлз Эфиридж, целеустремленно подходя к нему. Он нес две бутылки воды и пару яблок. Никакого кофе или пирожных.

Кое-кто из спешивших по своим делам пристально смотрел на его страшные ожоги и отворачивался. Жестокость этих взглядов очень ранила бы Чарлза, не будь он к ним уже привычен. Девчонка-подросток показала на свой рот и сделала вид, будто ее тошнит, а ее подружка расхохоталась. Чарлз обернулся на этот визгливый смех, и она, не успев отвернуться, побагровела. Подружки, давясь от хохота, сбежали вниз по ступенькам.

— Я принес тебе завтрак, — сказал Чарлз. В голосе его звучала легкая обида — он прекрасно понял, что произошло только что. — Думал, вдруг ты голодный.

— Спасибо, — ответил Барнаби.

— И взял билеты по пути, — добавил Чарлз, помахав парой небольших листков. — Если не хотим опоздать, нам бы лучше побыстрее.

Они спустились на уровень ниже и некоторое время плутали по длинным коридорам, которые вели к перронам.

— Ты слышал, я надеюсь, что молодой мистер Прюитт вчера распродал все свои работы? — спросил Чарлз. — И суммы были кругленькие. «Нью-Йоркер» на следующей неделе публикует большой очерк о выставке. А «Нью-Йорк таймс» уже готовит список причин, по которым выставка не так хороша, как о ней говорят. Ему теперь весь город поклоняется, а устроил это ты.

— Я рад, что он в конце концов станет художником, — сказал Барнаби. — И что он с родней своей помирился.

— Он всегда был художником, — ответил Чарлз. — А теперь станет просто очень богатым художником. По моему же опыту, это не всегда бывает совместимо.

Они вышли на платформу 9, где ждал их поезд, и Барнаби посмотрел на провал, отделявший их от платформы 10, и сощурился.

— Не тот вокзал, — сказал Чарлз, заметив его взгляд.

— Просто проверяю, — ответил Барнаби и улыбнулся.

Они сели в поезд. Присмотревшись к сиденьям, Барнаби облегченно вздохнул: к потолку тут можно было не улетать, просто пристегнувшись ремнем. Его рюкзак Чарлз положил на багажную полку сверху.

— Должно быть, это очень неудобно, — сказал он. — Все время летать, в смысле. У тебя, наверное, столько всего не получается.

— Наверное, — ответил Барнаби. Локомотив свистнул, и поезд тронулся. — Только со мной по-другому никогда не было. Вот только один раз мы с классом лазили на Сиднейский мост, и всех нас выстроили цепочкой и привязали. Вот тогда впервые в жизни я был в точности как все остальные.