Я улыбалась, пока прогуливала Нифкина, улыбалась, когда готовила себе на обед куриную грудку, сладкий картофель и шпинат, сияла все двадцать минут разговора с Сэм о Стиве, милом парне из парка. Ровно в девять набрала его номер. По голосу почувствовала, что он обрадовался моему звонку. И говорил так хорошо. Весело, остроумно, заинтересованно. Мы быстренько разобрались с основными вехами нашей жизни: возрастом, колледжами, возможными общими знакомыми, чуть коснулись родителей (о лесбийских наклонностях своей матери я умолчала, решила приберечь эту тему для нашей второй встречи, если она состоится), коротко объяснили свое одиночество (я в двух предложениях сообщила о расставании с Брюсом, он сказал, что у него была подруга в Атланте, но она поступила в школу медсестер, а он переехал сюда). Я сказала, что увлекаюсь пешими и велосипедными прогулками. Он сказал, что ему нравится плавать на каяках. Мы договорились пообедать в субботу, а потом, может быть, пойти в кино.

– Так что все, возможно, и образуется, – поделилась я своими мыслями с Нифкином, которого, похоже, мои проблемы ни в малой степени не волновали. Он трижды перевернулся и устроился на подушке. Я надела ночную рубашку, избегая смотреть на отражение своего тела в зеркале, и оправилась спать, испытывая осторожный оптимизм: все-таки оставался шанс, что мне не придется умирать в одиночестве.

Для Саманты и меня «Азафран» давно уже стал рестораном первого свидания. Он обладал всеми необходимыми параметрами. Прежде всего находился рядом и с ее домом, и с моей квартирой. Кормили там неплохо, недорого, а вино, одну бутылку, каждая пара могла принести с собой, что позволяло произвести впечатление на кавалера купленной бутылкой хорошего вина и исключало вероятность его перехода в свинское состояние: ни крепкого, ни второй бутылки уже не полагалось. К плюсам относились и огромные окна ресторана, от пола до потолка. Официантки, которые ходили в тот же тренажерный зал, знали нас и сажали за столики у окон: даму – спиной к улице, кавалера – лицом, и та из нас, которую не пригласили, могла прогуляться мимо ресторана с Нифкином и оценить добычу другой.

Я поздравила себя, поскольку Стив выглядел очень презентабельно. Рубашка с короткими рукавами на трех пуговичках, брюки цвета хаки, которые он, судя по всему, выгладил, прежде чем надеть, приятный запах туалетной воды. Значительный шаг вперед в сравнении с Брюсом, который отдавал предпочтение футболкам в пятнах и мешковатым шортам и зачастую, несмотря на мои частые напоминания, не пользовался дезодорантами.

Я улыбнулась Стиву. Он – мне. Наши пальцы соприкоснулись над кружочками кальмаров, запеченных в тесте. Холодное белое вино идеально подходило к ясному звездному небу и едва заметному ветерку.

– Где вы сегодня были? – спросил он.

– Ездила на велосипеде до Орехового холма, – ответила я. – Думала о вас.

Что-то в его лице изменилось. Пробежала тень чего-то плохого.

– Послушайте, – начал он, – я должен вам кое-что сказать. Когда я спросил, не выпьете ли вы со мной пива... я сказал, что в этом районе новичок... То есть просто искал...ну, вы понимаете. Друзей. Людей, с которыми можно пообщаться.

Кальмары в моем животе превратилась в свинцовый слиток.

– Ага.

– Наверное, я недостаточно ясно выразился... Я хочу сказать, это не свидание или что-то такое... О Господи. Не надо на меня так смотреть.

«Не плачь, – приказала я себе. – Не плачь, не плачь, не плачь». Как же я могла так ошибиться? Какая же я жалкая. Настоящее посмешище. Я хотела вернуть Брюса. Черт, я хотела к матери. «Не плачь, не плачь, не плачь».

– Ваша глаза, – мягко заметил он. – Ваши глаза убивают меня.

– Извините, – тупо ответила я. Я же еще и извинилась. Хуже быть просто не могло. Стив смотрел поверх моей головы, в окно.

– Эй, не ваша ли это собака?

Я повернулась и, само собой, увидела Саманту и Нифкина, которые таращились на нас сквозь стекло. На Сэм Стив произвел впечатление. Перехватив мой взгляд, она подняла большой палец.

– Прошу меня извинить, – пробормотала я и заставила ноги поднять тело. В женском туалете плеснула холодной водой в лицо, стараясь не дышать, чувствуя, как слезы, которые я не выплакала, собираются за лбом и трансформируются в головную боль. Я подумала о предстоящем вечере: обед, потом последний фильм-катастрофа в ближайшем мульти-комплексе. Но я не могла. Не могла целый вечер просидеть рядом с человеком, который заявил, что наша встреча – не свидание. Возможно, со стороны это выглядит нелепо, но я не могла.

Прошла на кухню и нашла нашу официантку.

– Скоро все будет готово. – Тут она увидела мое лицо. – О Господи... что? Он гей? Сбежавший преступник? Раньше встречался с твоей матерью?

– Что-то в этом роде, – ответила я.

– Хочешь сказать, что он извращенец?

– Да, – кивнула я и на мгновение задумалась. – Нет. Вот что я тебе скажу... разложи всю еду по контейнерам, а ему ничего не говори. Давай поглядим, сколько он просидит.

Она закатила глаза.

– Так плохо?

– Тут есть другой выход, так?

Официантка указала на дверь черного хода. Около нее в кресле сидел посудомойщик, должно быть, решил пару минут отдохнуть.

– Тебе туда.

И вскоре, с двумя контейнерами еды и с тем, что осталось от моей гордости, я выскользнула мимо посудомойщика в темноту. Голова раскалывалась от боли. «Дура! – яростно думала я. – Идиотка! Безмозглая идиотка, решившая, что на такую, как я, кто-то может посмотреть».

Я поднялась в свою квартиру, оставила еду на кухне, переоделась, сбежала по лестнице, выскочила за дверь и зашагала сначала к реке, потом к Общественному холму и Старому городу, наконец повернула на запад, к Риттенхауз-сквер.

Часть меня, здравомыслящая часть, убеждала, что ничего особенного не произошло, маленькая выбоина на велосипедной тропе жизни, что идиот он, а не я. «Холостяк», – сказал он. Я-то ошиблась лишь в одном: решила, что он приглашает меня на свидание. И что с того, что с этим свиданием не выгорело? Я ходила на свидания. У меня даже были бойфренды. И вполне логично предположить, что они и дальше у меня будут, а этот говнюк не стоит и секунды моего времени.

Но другая часть, с пронзительным голосом, бьющаяся в истерике, суперкритичная и, что самое главное, куда более громкая, твердила совсем другое, прямо противоположное.

Что я тупая. Что я толстая. Такая толстая, что больше меня никто не полюбит, и такая тупая, что не могу этого понять. Что я дура, более того, показала себя полной дурой. Этот Стив, этот инженер в рубашке поло, возможно, до сих пор сидел за пустым столиком, ел кальмаров и смеялся над большой глупой Кэнни.

И кому я могла об этом рассказать? Кто мог утешить меня?

Только не мать. Я не могла обсуждать с ней свою любовную жизнь после того, как однозначно дала понять, что не одобряю ее. И плюс эта рубрика Брюса, мать и так знала слишком много о том, чем я занимаюсь с наступлением темноты.