В его квартире словно фашисты сражались с партизанами. Старик роется в углу, из-под кучи старых свитеров выуживает скатанный в рулон отрез крупнозернистого холста. Швыряет на середину комнаты. Из-под раскладушки выдвигает картонную коробку со свинцовыми тубами. Водрузив совиные очки на нос, пыхтит и читает надписи. Тубу с синим кобальтом швыряет на рулон.

– Бери! – хмуро показывает пальцем на холст и краску и, отодвигая табуретку, присаживается за стол, к своей пулелейке.

– Сколько я за все за это буду должна?

– Нисколько. Считай, что заплачено, – не оборачиваясь, бросает старик.

«Я не возьму» – готово сорваться с языка. Но прямо передо мной сутулая, грозная, широкая спина старого огра, и я проглатываю то, что готово сорваться. Нельзя просто взять и выйти на цыпочках, презрев щедрость волка. Я чую это селезенкой. И я забираю эти дары, за которые – знаю – придется заплатить рано или поздно.

* * *

– Откуда это? – хмурится Гробин.

Рулон холста и туба с синим кобальтом лежат на полу, прямо посередине комнаты.

Я стою у окна и разглядываю вечерний заснеженный двор, фонарь и Анзура из шиномонтажки. Анзур пьет водку под фонарем, и его каменное, ничего не выражающее лицо обращено прямо ко мне – на темное окно четвертого этажа. Где-то на этой планете идет дождь. Где-то последняя из галапагосских черепах ползет по камням вулканического острова. Где-то на краю земли моя мать курит в форточку и пустыми глазами смотрит на голые деревья парка. Где-то у пирсов стоит насквозь продрогший в своем расстегнутом бушлате Федька Африканец и под зимним ветром смолит косяк. По вздыбленному ледяному полотну реки бродят медленные тени – это штормовые облака гонит с залива.

Выхода нет – я оборачиваюсь к Гробину и во всем ему сознаюсь. Этим вечером на этой планете нет человека виновнее меня.

Он сидит, опустив голову. Сидит молча ровно тридцать шесть минут. А потом, так и не подняв на меня глаз, глухим голосом просит:

– Не бросай меня, Ло. Я без тебя погибну.

Я сижу под батареей с закрытыми глазами. Из прошлого до меня доносится голос Робертовича:

– Вначале делайте контур, основательно его закрепляйте. – Какой, к черту, контур? Вокруг нас нет контуров вовсе. С поверхности предметов испаряются атомы. Здесь все безгранично, все размыто и искажено, свет переходит в тень, и господь в драном армяке звездной ночью бредет в кабак, чтобы напиться.

– Точно, Ло… – вздыхает Гробин. – Совсем нет контуров.

* * *

В среду, получив деньги от еврея Шульмановича за уборку ломбарда, я снова иду в булочную за рисом. И снова вижу Мэй.

Мэй – загадочное молчаливое создание. Нет необходимости заставлять работать мою веретеновидную извилину – сходство между нами очевидно каждому. У нас косточки легкие, как у птиц, и кожа из папиросной бумаги, поставь нас под яркое солнце, на просвет будет видна каждая жилка. Только Мэй очаровывает загадочной молчаливостью, а я отравляю (не всех, лишь особенных мужчин, с гибельной тягой пострадать) ядом, вызывающим наркотическое привыкание. Африканец шляется по Говенской стороне, среди индусов, и иногда, говорят, заходит даже в Китайский район. Ему нравятся легкие смуглые азиатки и одно бледное рыжеволосое создание – нравятся все те, у кого лодыжки тоньше мужского запястья. Его, ублюдка, тянет крайнее проявление женственности – невесомая мягкость хрупкого тела. Только это, ничего больше. Ублюдкам лишь бы пользоваться нашими телами. И меня бесит это. Должна найтись хоть одна, способная отомстить. Впрыснуть такую дозу своего яда, что мужчине вовек не оправиться.

Скоро я буду знать наперечет всех его шлюх. Но Мэй не шлюха. Ее историю помнит вот этот старикан с бородавкой на носу. Он все утро собирал бычки на Морском проспекте в целлофановый пакет и теперь, довольный уловом, смолит окурки и рассказывает.

У нее, оказывается, был сын. От русского, прежнего владельца булочной. А русский этот был страшным ревнивцем. Русский булочник запирал свою китаянку в кладовке и грозился выколоть ей глаза, которыми она смотрит на других мужчин. Потом, после всего, она признавалась, как ночами он, мучаясь ужасными подозрениями, прижигал ей грудь паяльной лампой. И чем покорнее она была, тем яростнее он ее терзал. Нет, этот булочник, похоже, был не просто ревнивцем. Таким не дает покоя сладкая щекотка в мошонке, когда они заламывают руки тихонько стонущей жертве и бьют ее сапогом в грудь.

И как это робкое создание, Мэй, осмелилось связаться с Африканцем? Господь, похоже, лепил этого ублюдка в светлую минуту, с ностальгией вспоминая, как искусны были пальцы скульпторов Возрождения. У него такие губы и плечи, что убедят любую. Их видели пару раз вместе в чайхане. После этого булочник запер свою китаянку прямо здесь, вот в этой булочной, заставил положить руку вот на этот прилавок и два часа ножом отрезал ей по пальцу, приговаривая: «Любишь гладить сына? А вот теперь нечем будет». Целых два часа – мошонка, должно быть, распухла от сладкой щекотки. А потом оставил Мэй и ее отрезанные пальцы на окровавленном прилавке, сел в фургон, поехал в свою квартиру на Морской проспект и задушил четырехлетнего сына.

Через пару дней на этой самой улице Галковского булочник припарковал свой фургон. Вылез, чтоб перейти через дорогу к своей булочной. От обочины рванул пикап и сбил его. И пока булочник валялся в снежной окровавленной каше на мостовой, Африканец сдал назад, проехался по его ногам. Дал по газам и умчался к пирсам. Ноги булочнику ампутировали в местной больничке. С тех пор он и ползает по подворотням колченогим Тулузом Лотреком, с замотанной в грязный черный полиэтилен нижней частью туловища. Такая уж, видно, у Африканца карма – люди лишаются из-за него конечностей.

Зайка хоть и порядочная скотина, но строго следит за справедливостью на своих территориях. Он позвал к себе китаянку и сказал так:

– Сунется к тебе твой безногий еще раз, забьем палками, как собаку. – Тогда-то молчаливая Мэй и погнала взашей колченого русского мужа и сама стала хозяйкой булочной. Но, странное дело, она все равно каждый день выносит Лотреку четвертинку ржаного и водку в пластиковом стаканчике.

Все это случилось месяцев восемь назад. Теперь Мэй сама на убитом фургоне, наловчившись придерживать руль обрубком правой кисти, ездит закупать муку и порошковые яйца на ту сторону. Мэй – ни в чем не повинное создание. Дитя квартала 20/20, рожденная в гетто китаянка. Да, у нее нет документов. Но появляться на той стороне ей не опасно. Она никого не убила и не ограбила. На таких там смотрят сквозь пальцы.

Эта история в свое время всполошила весь квартал, особенно Китайский район. Там, за Каналом, в узких переулках с красными фонарями жили загадочные мстительные желтолицые, никаких дел не желавшие иметь с лаоваями. А тут вдруг эта странная новость – русский отомстил за убитого ребенка китаянки (пусть тот всего лишь наполовину был китайчонком, но все же), и кому отомстил – своему же, соотечественнику. Несдержанность Африканца неожиданно стала причиной того, что встречи с ним стал зачем-то искать китаец Аарон.