и отняли у Пригова всю собранную им жатву, определив его в шеренгу с другими пахарями, с которыми он в одном поле сидеть не собирался. Он жил в оставленном доме, в пустом пространстве, на голом месте.

Собственно, из этого, как из неотменяемой нулевой точки, росло всё его творчество: нет никаких великих художников – ни писателей, ни живописцев, – статус этот напыщен и смешон, но, главное, бессодержателен. Есть голый человек на голой земле, сочиняющий голые смыслы.

Екатерина Деготь точно написала в своем некрологе:

Он был из тех редчайших поэтов, кто знает, что поэзия – не скорая психологическая помощь, и не обслуживает чувства. Он не позволял себе лирики, которой так легко завоевать сердца, и всегда давал форму идеям, а не эмоциям, всегда наблюдал за сантиментами, а не изливал их на читателя. Он был, конечно, концептуалист и закаленный художественный подпольщик… Он всегда был очень проницательным человеком, прирожденным стратегом и просто здравомыслящим субъектом истории.

И в самом деле, он был просто здравомыслящим субъектом истории. При чем здесь третьяковские живописцы?

ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ:

Секундочку. Свидетельство глухого о музыке – будь то музыка Моцарта или Сальери – это, конечно, всегда любопытно, но в моих глазах оно не имеет никакой серьезной ценности. Во-первых, Катя Деготь решительным образом, стопроцентно глуха к художественному. Такое удобное устройство – завал евстафиевой трубы – позволяет ей всерьез риторически спрашивать: “Кто же сейчас читает Льва Толстого?” Вторая ее отличительная особенность – она очень любит, когда кто-нибудь что-нибудь разрушает, когда что-то испорчено, поломано. “Ура, руины”; “Скорее, скорее сюда, тут нагажено”. Случай Пригова дает чудесный повод об этом поговорить. Конечно, она рада-радешенька сообщить про Пригова, что он “не обслуживал чувства”.

АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ:

Не знаю, безухая Деготь или безглазая, но она точно не безголовая. Думать и определять она умеет. И напраслину не возведет. Вы только вслушайтесь: здравомыслящий субъект истории, который не позволял себе лирики и всегда давал форму идеям. Это ж она на литературоведческий манер Штольца описывает. Дмитрий Александрович и был таким поэтическим Штольцем, очень рассудительным и не очень вдохновенным. Вы ж не станете утверждать, что Пригов был поэтом несказа́нного?

ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ:

Не стану, не передергивайте. Поэтов несказанного вообще не так много. Что касается умения думать – опять отсылаю вас к “нечитабельному” Льву Толстому. Что касается “напраслины” – ну-ка, напомните мне, не Катя ли Деготь торжествующе, печатно утверждала, что никогда, никогда не сможет существовать электронная переписка на кириллице! Деготь претендует на пост идеологического наркома, но она всего лишь быстрее и ловчее других собирает из старого, но крепкого “лего” тексты единственно верного учения. У нее – не мнения, у нее – инструкции. Я лучше, с вашего позволения, продолжу про Рассадина.

Процитированные стихи – про Патриаршие пруды – на мгновение растрогали критика:

Вот, оказывается, что́он умел – являть не одну лишь тотальную, всепоглощающую иронию, но (внутри ее) и лирическую проникновенность. Однако разделался с нею как с чем-то неприлично личностным, предпочтя не лицо с его “волшебными изменениями”, а маску, застывшую в одной несменяемой гримасе.

От себя замечу, что Рассадин, подозреваю, купился на слово “смутны” и на плясовую интонацию. Виктор Кривулин отказывал Пригову и в этом малом:

Его поэзия абсолютно лишена лирического субъекта; это набор высказываний, восходящих якобы к усредненному советскому человечку, микроскопическому наследнику гоголевского Акакия Акакиевича Башмачкина. Пригов говорит обо всём, не умолкая ни на секунду, с пародийной серьезностью откликаясь на любые актуальные ситуации и обнаруживая при этом тотальную бессодержательность самого процесса поэтического говорения.

И, напротив, старый друг Пригова Слава Лён в некрологе о нем пишет:

Но – не концептуалист, говорю я. Он продолжатель великой (более великой, чем эпигон-пушкинская) “лебядкин – козьма прутков – сатирикон – обэриутской” традиции русского стиха.

Вот такой разброс мнений. Была ли в Пригове лирика? Пряталась ли она внутри “всепоглощающей иронии” или, наоборот, он симулировал лирику, а из нее проглядывала ирония? а из нее опять лирика? а из нее опять ирония?..

Мой тезис таков – Дмитрий Александрович, несмотря на то, что сам это отрицал, был настоящим поэтом. И только это позволило ему продержаться несколько десятилетий, сочиняя свои тридцать тысяч стихотворений от лица различных персонажей различных слоев общества. Без поэзии, без музы он этого делать просто бы не смог: машина без машинного масла не едет. У него, мне кажется, была странная, похожая на нетопыря муза, вроде тех чудовищ, которых он рисовал. Он, кстати, был отличный рисовальщик – его рисунки стоит увидеть даже больше, чем инсталляции.

АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ:

Ох, зря вы цитируете Лёна, да еще в пику Кривулину. Кривулин – поэт, а Слава Лён – околоконцептуалистский Слава Зайцев. Такой Стихотворный Модный Дом тридцатилетней давности. И потом: понял ли он, что сказал? Я не уверен. Это кто у него эпигон-пушкинская традиция? Языков или, может быть, Баратынский? Или Лермонтов, менее великий, чем Саша Черный? Он кого имеет в виду? Даже гадать неловко.

Но еще хуже пантеон, предлагаемый взамен. Это какая-то нестроевая рота. А.К.Толстой, который вместе с братьями Жемчужниковыми сочинил Козьму Пруткова, – самый что ни на есть пушкинский эпигон в терминологии Лёна. Он ведь совершеннейший Пушкин, обожаемый А.К., и в отношении к истории, и в отношении к современности, и по стиху, и по мысли, и по строю чувств, только без пушкинских метафизических глубин, без “Пира во время чумы”, без “Медного всадника”, без “парки бабье лепетанье”. Это Пушкин, от которого остался один ясный взгляд, один здравый смысл, ну и вся безысходность, вся трагичность этой ясности, этой здравости. Потому что нет ничего слюнявее и плюгавее русского безбожия и православия, а оно всё вокруг заполонило.

И что, скажите, общего между А.К., который в самых злых, самых смешных своих стихах весь исполнен простосердечного добродушия и отчаянной твердости взгляда, что общего между этим дворянским стоицизмом и душераздирающей жеманностью Лебядкина? Не понимаю.

Но пойдем дальше. Что общего между Лебядкиным, который был своего рода высоко косноязычным Черномырдиным, и отменно фабричным острословием Саши Черного, первого профессионального Петросяна? И при чем здесь застенчивая интеллигентская рефлексия обэриутов? Не понимаю.

Зато понимаю, чего ради эта линия выдумана. А.К. пришел бы в ужас, узнав, зачем в потомстве сгодился его Прутков, – чтобы очистить алмаз от пепла, отделить поэзию от лирики. Ведь вся русская поэзия от Пушкина до Бродского стоит на двух лирических максимах, на пушкинской “Поэзия должна быть глуповата” и лермонтовской “Есть речи, – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья