— Верите ли вы в то, что во время исполняемого священником обряда причастия хлеб и вино с помощью Божественной силы превращается в тело и кровь Иисуса Христа?

Рауль задумался. Вопрос был не прост. Катары осуждали католическое причастие. Они не верили, что обычный хлеб при освещении каким-то непостижимым образом претворяется в тело Христово. Спаситель никогда не имел бренного тела, оно было кажущимся, эфемерным. Катары не отрицали, что Иисус говорил такие слова: «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни; Идущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную».[30]Однако напоминали, что в том же евангелии от Иоанна сказано: «Слова, которые Я говорю вам, суть дух и жизнь».[31]Значит, вкушать хлеб — это вразумляться высокими, божественными наставлениями. «Называть простой хлеб телом Христовым, — говорили катары, — значит продавать его, совершать обедню — дерзкая выдумка попов. И Тело Христово — не на алтаре и не в руках священников. Его тело — Община всех, кто стремится к высшей любви». И потом, каких невероятных размеров должно быть это тело, насытившее и продолжающее насыщать столько миллионов людей?

Арнальди ждал ответа. Он прекрасно был осведомлён об обрядах и учении катаров. Они не признавали причастия, и де Брюи должен был ответить отрицательно, что сразу обличило бы в нём еретика. Однако Рауль ответил уклончиво:

— Почему я не должен верить в это?

— Я не спрашиваю, почему вы не должны верить в это, я спрашиваю, верите ли вы в это?

— Я верю в то, во что верите вы и другие праведные люди.

Арнальди раздражённо переспросил:

— Эти «праведные люди» — катары? И если моя вера в чём-то совпадает с их верой, то вы верите и мне? Ладно, я поставлю вопрос иначе: верите ли вы, что на алтаре находится тело Господа нашего Иисуса Христа, рождённого от Девы Марии, распятого на кресте, восставшего из мёртвых и вознёсшегося на небо?

— А вы разве не верите в это?

— Я верю во всё это, — еле сдерживая себя, проговорил инквизитор.

— Тогда я тоже верю в то, что вы сказали.

Арнальди стукнул кулаком по столу.

— Опять хитрите! Вы верите, что я верю в это. Но об этом я не спрашиваю вас. Я спрашиваю: верите ли вы сами в это?

Рауль развёл руками:

— Когда вы, господин инквизитор, переиначиваете мои слова, я уже не понимаю, что именно я должен сказать. Я прошу вас, не вейте мне верёвку для петли из моих собственных слов.

— Тогда отвечайте прямо без уловок, — сказал Арнальди, в упор посмотрев на Рауля. — Да или нет.

Раздражение его, казалось, достигло предела, но выслушивать туманные ответы ещё раз не имело смысла. Поэтому он решил перейти к следующему вопросу.

— Можете ли вы поклясться, что не познали ничего такого, что противоречит истинной католической вере?

Этот, казалось бы, несложный вопрос мог поймать еретика в ловушку. Дело в том, что в катаризме запрещалось приносить клятвы, а также лгать, судить и отрекаться от своей веры, даже под угрозой смерти. Последнее требование, правда, относилось к «совершенным», однако и простые верующие никогда не предавали своё учение. Что касается всевозможных клятв, то катары говорили, что Спаситель запретил их. Однако если их принуждали к этому, то разрешалось присягнуть. Такие клятвы не считались действительными, ведь они давались под давлением другой стороны.

— Если я должен поклясться, — ответил Рауль, — то я сделаю это.

— Я не спрашиваю, должны ли вы поклясться, а спрашиваю, хотите ли дать клятву.

— Если вы прикажете мне поклясться, то я дам клятву.

Арнальди терпеливо продолжил:

— Я не хочу принуждать вас к клятве. Вы присягнёте, а потом оправдаетесь тем, что я принудил вас к этому. Если же вы сами хотите присягнуть, то я приму вашу клятву.

— Зачем мне присягать, если я знаю, что говорю правду?

— Хотя бы для того, чтобы снять с вас подозрения в ереси.

— Господин инквизитор, я не знаю, как я должен поклясться, поскольку никто меня этому не учил.

Арнальди хотел было сказать, что Рауль должен сделать так-то и так-то, но поостерёгся говорить слово «должен», ведь это приравнивалось бы к принуждению. Подумав немного, он произнёс:

— Если бы я сам присягал, то поднял вверх палец и сказал: я никогда не имел ничего общего с ересью, не верил ни во что, противоречащее истинной католической вере. Да поможет мне Бог!

— Хорошо, я присягну.

Тут Арнальди остановил Рауля. Знал он, как выкручивались еретики: нарочно сбивались, переставляли слова. На первый взгляд казалось, будто суть клятвы не меняется, но на самом деле всё переворачивалось с ног на голову. А Рауль де Брюи, судя по всему, был как раз из таких ловкачей.

Инквизитор понял, что с первого допроса вынудить признание будет почти невозможно. К тому же не хотелось ещё раз полемизировать, достаточно было предыдущей словесной перепалки. Поэтому он резко изменил тактику.

— Учтите, если вы хотите с помощью ложной клятвы избежать костра, а потом заявить, что вас вынудили присягнуть, ничего у вас не получится. У меня есть неоспоримые доказательства вашей причастности к ереси. Вы только усилите муки своей совести, но не спасёте жизнь. Однако если вы добровольно признаете, что заблуждались, то к вам, возможно, будет проявлено милосердие. Советую вам подумать хорошенько. Завтра мы поговорим. Надеюсь, вы проявите благоразумие.

И Арнальди, не дожидаясь ответа, кивнул стражнику.

Рауля де Брюи увели, а в зале трибунала начались обсуждения. Больше всех возмущался Челлани. Он настойчиво советовал Арнальди вести допрос жёстче, не допускать давления на себя и не вступать в дискуссии с обвиняемым.

— Я сам подготовлю вопросы к завтрашнему заседанию, — решительно заявил он.

Инквизитор Стефан, имевший те же полномочия, что и Арнальди, коротко высказал своё мнение:

— По всему видно, что этот де Брюи упорный еретик. Не лучше ли сразу применить «умаления членов»?

— Слишком рано, — возразил Челлани. — Его воля не сломлена. Он может ничего не сказать.

Стефан настаивал на своём:

— Можно попробовать хотя бы для начала пытку «хлебом боли» и «водой скорби».[32]А потом продолжить, если не признается.