Раньше ценились стахановцы и самопожертвование во имя общих идеалов. Сейчас в тренде любовь к себе.

Любовь к себе – это взять хорошее яблоко. Негнилое. И не спасать мир, забирая гнилое, ибо этой жертвы никто не оценит.

Раньше люди копили. Вещи, деньги. Их не было, и люди копили. Было интересно копить: ни у кого нет, а у тебя есть!

А сейчас век потребления. У женщин – целые гардеробные. Сто сумок, двести туфель. Это все про любовь к себе.

Я обнаружила, что мои принципы устарели, я не успеваю за миром, застряла в прошлом, там, где было чисто и светло, и оттуда я с легким недоумением выглядываю из-за старой сумки, с которой еще в институт ходила. Я смотрю на тех, кто любит и ценит себя: сто сумок у нее и двести туфель (зачем тебе столько?) – и делает это красиво, без надрыва и примесей чувства вины.

Я так не могу. И Тоня не может. Нас много, тех, кто не может.

Мне кажется, это стыдно – любить себя. И быть богатым – стыдно.

Помню, бабушка говорила, кивая на хрусталь: «Куда это все? В гроб с собой?»

Вот и я так же гундю, бабушка Оля во мне гундит. Не надо тебе двести сумок. У тебя вон какая институтская хорошая. Можно брелочек на нее повесить – и красиво.

Но те, кто может и умеет себя любить – вдумчиво, нежно и ежедневно, – выглядят такими счастливыми.

Любить себя – это уметь слышать себя и свои истинные потребности, и наполнять себя именно тем, что хочется. Тогда эта внутренняя наполненность будет выплескиваться через край счастьем, а люди будут тянуться, и все будет получаться.

Люди намагнитятся любимые, семья расцветет, и светофоры зеленые, и проекты успешные, и вся жизнь как коробка конфет.

Как, как начать себя любить? Вот прямо с этой пятницы? Так сильно влюбиться в себя, так, что дух захватывает?

Прямо любоваться собой и говорить себе: «Деточка, ты это заслужила».

Я так хорошо усвоила это в теории, а на практике…

На практике так сложно выбрать счастье. Целая наука, которую невозможно освоить быстро. Потому что страшно. Страшно сорваться в нелюбовь.

Верните мне мое гнилое яблоко, ведь с ним меня все любили.

Вдруг я возьму хорошее и все меня немедленно разлюбят?

Скажут: «Мы думали, ты другая… А ты вон какая, ишь, вцепилась в хорошее яблоко».

Однажды я стояла на остановке, подъехал автобус, а на нем табличка:

«За рулем стажер». Я села в этот автобус и поехала. Мне было интересно, как водит стажер.

А вел он отлично. Вот я вдруг подумала, что я давно отлично вожу свою жизнь, зачем же я оглядываюсь на инструкторов из прошлого, которые машут мне гнилыми яблоками? Мы же проехали эту остановку, разве нет?

Ну так и смотри тогда вперед, на дорогу смотри, Оля, слушай себя, решай, куда едешь, пойми, чего хочешь, дерзай, если можешь. Быстрей, ибо время, пора быть смелее, учись себя слышать, услышь, чего хочешь, беги на свиданье, свиданье с самою собой, и люби эту Олю, люби до мурашек…

Ох, кто бы знал, что это такая сложная наука – любить себя так, будто никогда не было больно, будто ты заслужила эту любовь.

Я смотрю на Тонину реальность, искаженную чужим перегаром, и на Тонину страну, безнадежную и отчаявшуюся, благородную, увлеченную самозабвенным служением своим личным сомнительным идеалам, и понимаю, что Тоня берет гнилое яблоко. Выбирает его, потому что не умеет по-другому.

Так хочется угостить ее своим хрустящим яблоком, но нельзя. У каждого своя яблочная философия.

Ей надо самой захотеть и научиться по-другому, а для этого надо очень устать от чертовых гнилых яблок.

Смотрю и думаю о том, что мы с Тоней живем на соседних улицах, а как будто на разных планетах. Единственное, что в этих планетах общее, – осень, которая наступит после лета, а лето – после весны.

Осенью в магазины завезут спелые сезонные яблоки, и мы с Тоней обе купим их, и, возможно, заплатим за них одному и тому же кассиру.

А потом пойдем в наши разные жизни, чтобы придумать разные шарлотки из одинаковых ингредиентов…

Врач, которая вела мою первую беременность, была очень пугливая. Говорила постоянно: «Лучше перестраховаться» – и профилактически меня госпитализировала.

Если честно, я с удовольствием ложилась в больницу: столько актуальной информации из беременных первоисточников я ни в одном журнале не прочту.

Мне нравилось, что в отделении патологии, куда меня отправляли в регулярную ссылку, лежали женщины от самого раннего срока беременности до самого позднего, и можно было сравнивать животы, диагнозы и судьбы.

В моей палате стояло пять кроватей. Могло бы влезть шесть, но в углу был стол, где пациентам полагалось обедать.

В тот заход мы лежали вчетвером и очень дружили. Три Светы и я.

Целыми днями мы болтали без устали, просто не могли наговориться – настолько совпали темпераментами. У нас у всех были начальные сроки беременности и пустяковые поводы для госпитализации (в том плане, что мы ответственно относились ко всем процедурам, но не могли не понимать, что белок в моче – это не смертельно).

Вечерами к нам заглядывала медсестричка и говорила: «Пора выключать свет, и я сейчас не про лампочки».

Мы хохотали.

Во вторник я вернулась с планового УЗИ и увидела, что пятая кровать занята новой пациенткой. Там располагалась хмурая женщина с внушительным животом – месяцев на шесть.

От обеда она отказалась. Потом от ужина. Лежала, отвернувшись к стене.

Атмосфера в палате стала грозовой и тягостной. Беззаботно болтать, как раньше, не получалось. Хотелось говорить шепотом, а смех звучал как-то неуместно и кощунственно.

Мой муж умудрился передать мне передачку в неприемное время. Там были фрукты и моя любимая подушка с розовыми рюшками: муж хотел, чтобы мне было уютно в своей кровати, даже если она больничная.

Я стала угощать фруктами своих однопалаточниц.

К новой женщине тоже подошла, протянула персики, сказала:

– Вы не обедали, поешьте…

И тут она вдруг разрыдалась. Громко и протяжно. Чужая забота срезонировала в истерику.

Мы позвали медсестру, та принесла успокоительное.

Поздно вечером Надя (так звали женщину) рассказала нам свою историю. Собственно, истории никакой и не было. Всю историю можно было уместить в три-пять слов.

Просто ее, беременную, избил гражданский муж. И куда ей теперь – не понятно. Выйдет из больницы – и некуда. К старенькой маме в покосившуюся хибарку на краю деревни, на краю страны? Где ни врача, ни учителя, только спившиеся односельчане? С младенцем?

А других вариантов нет.