Эта мысль сразу же перекинула мостик к ее прежним суждениям о Барбаре Ллойд. Мальчик тем временем облюбовал лестницу, карабкаясь вверх по ступеням на четвереньках и съезжая вниз на заднице. Явно для него это было привычным занятием и никакой опасностью не грозило. Он почти не разговаривал, в отличие от других детей его не тянуло произносить какие-то слова, он чаще всего ограничивался нечленораздельными звуками. Когда он хотел что-нибудь, причем требовал с настойчивостью, то говорил о себе в третьем лице, употребляя имя Джей. Ни разу он не сказал Джеймс или Джим, или Джем, но всегда Джей.

Его необщительность, даже несколько враждебная замкнутость поражала Бенет. Каким-то странным образом ему хватало самого себя для всего, кроме тех случаев, когда он что-то требовал. То ли он был настолько самостоятелен, то ли самонадеян, но эти качества не привлекали, а, наоборот, отторгали его от Бенет. Она заняла свое обычное место на стуле у окна, чтобы быть поблизости в случае какого-либо происшествия.

Постоянно наблюдать за мальчиком было ей неинтересно и тягостно, поэтому она даже не заметила, как он ускользнул из поля ее зрения. Примерно через полчаса, как она видела его в последний раз, и без всякого желания Бенет все-таки решила встряхнуться и поискать его наверху.

Она нашла мальчика в кабинете. Он завладел пачкой чистой бумаги и, сидя на полу, разрисовывал лист за листом синей чернильной ручкой. Для удобства он подложил под листы ежедневник Бенет в твердой обложке. Случайно ли так получилось или он это придумал, но все-таки тут проглядывал какой-то смысл. И хотя мальчик изрядно перемазал чернилами руки и одежду, — заодно досталось и ежедневнику Бенет, — его труд имел некий результат. Он не просто портил бумагу, а рисовал вполне узнаваемые предметы. Можно было распознать на одном рисунке мужчину, на другом — женщину, какой-то дом и нечто, напоминающее мост.

Бенет подняла с полу один из рисунков и всмотрелась внимательно. Она была удивлена. Подобной работы можно было ожидать скорее от ребенка лет пяти-шести. Ей вспомнились детские рисунки на стене игровой комнаты больницы и плакат, висевший там же, — с «руками дерева». Память о времени, проведенном в той комнате, пронзила ее с такой остротой, что она, выронив листок с рисунком, отвернулась и впилась ногтями себе в ладони, чтобы физической болью приглушить боль душевную.

Мальчик разомкнул уста и произнес:

— Джей хочет пить.

Он усердно пытался надеть колпачок обратно на перо авторучки. Бенет сделала это за него, потом взяла на руки, собираясь унести мальчика из кабинета. Она сделала это инстинктивно, без всякой мысли, чисто автоматически. Однако мгновенно ощутила такое отвращение, что чуть не уронила ребенка. Желание избавиться от его тяжести владело ее мозгом. Но она не могла так поступить. Все-таки он был живым существом, у него были свои чувства, и он ничем перед ней не провинился. И уж тем более не по своей злой воле проник в ее дом.

Она налила в бутылочку яблочного сока и натянула на горлышко противную пластиковую соску.

Когда Мопса возвратилась, Бенет тут же предложила взять напрокат телевизор. Мальчишка, очевидно, привык к этой электронной напасти, как все современные дети. При первом же своем появлении он обследовал всю комнату в поисках телевизора, почти так же, как поступила Мопса, удивленная отсутствием ящика с экраном.

— Это избавит тебя от многих забот, — сказала Бенет.

Но Мопса почему-то восприняла это предложение без особого энтузиазма. Бенет ожидала радостного отклика и даже предложения немедленно всем троим усесться в машину и отправиться выбрать подходящий аппарат. Но что-то изменилось в поведении Мопсы, будто лопнула где-то внутри какая-то пружинка. Механизм продолжал действовать, но выглядел уже изрядно изношенным. Чем-то она была напугана, или ввергло ее в угнетенное состояние что-то увиденное или услышанное во время поездки в клинику и обратно. Причем все процедуры, через которые Мопса прошла в «Ройял-Истерн», были рутинными и простыми, и ничего не было в них такого, что могло вызвать панику. Так она сказала Бенет, и Бенет поверила ей.

Мопса скорчила недовольную гримасу.

— Ты же говорила, что не любишь телевизор.

— Я не собираюсь смотреть его. Зато ты и твой подопечный не будете скучать, сидя в гостиной.

Ответа не последовало, и идея с телевизором, казалось, так и повисла в воздухе. Бенет больше не поднимала эту тему, но выяснилось, что разговор не прошел мимо ушей Мопсы, и к концу дня из прокатного пункта в Килбурне был доставлен и занял место в гостиной внушительного вида агрегат.

Его огромный серый, с отсутствующим зрачком глаз тускло замерцал в углу среди так и не распакованных картин. Ровно в шесть Мопса и мальчик удобно устроились на диванчике перед экраном. Мопса с чашкой душистого чая, малыш — с яблочным соком, на этот раз налитым в кружечку. Бенет задержалась у открытой двери, окинула парочку взглядом, но заходить в гостиную не стала.

Впоследствии она отметила в ежедневнике дату появления в доме телевизора, потому что это стало событием большой важности. Оно как бы провело разграничительную черту между жалким существованием узника, запертого в карцер, и тем, что навалилось на нее после, — время открытий, ошеломляющих до оцепенения и притупления всех чувств и разума, и страха, парализующего волю.

Все же день или два, последующие за установкой телевизора, прошли спокойно, а то, что случилось потом, никакого отношения к нему не имело. Арендовала бы Мопса телевизор или бы отвергла эту идею, оно должно было неизбежно произойти.

В течение долгого времени, четко застывшая, словно камея, сохранялась в ее мозгу эта картина, созданная на основе лишь мимолетного впечатления. Возбужденная, будто наэлектризованная Мопса, тощая, смахивающая на ведьму, — сидящая на краю дивана в присущей ей позе — неестественно напряженной, как бы готовой вскочить и метнуться неизвестно куда. И мальчик рядом с ней, облаченный в уютный велюр, словно гладкошерстный щенок в свою бархатистую шкурку. Его большой палец как всегда покоился во рту, другой рукой он крепко вцепился в голубенькую фаянсовую кружку.

Это видение было заключительным в череде подобных зрительных образов, доводивших ее до отчаяния, и первым, с которого ее отчаяние сменилось страхом.

В ту ночь Бенет решила обойтись без снотворного. Ей снилось, что они с Джеймсом прогуливались вдоль реки. Она толкала пустую складную коляску, а Джеймс семенил рядом, держась за ее руку. В жизни они еще ни разу не приближались вместе к реке, но то был сон. Они пересекли лужайку по посыпанной песком дорожке и очутились в роще, просвеченной солнечными лучами.

Был разгар лета. Листва на деревьях вовсю зеленела, кроме единственного дерева в центре рощи. Вместо листьев на его ветвях росли руки — руки с маникюром, руки в перчатках, руки без кожи, как у скелетов, руки, покрытые коростой. Джеймса это дерево привело в восторг. Он потянулся ручонками, чтобы коснуться самых нижних рук. То была белая нежная рука настоящей леди с бриллиантовым кольцом на пальце. И тогда в ее сон вторгся плач сына, и он был такой горестный, что дерево стало словно бы таять на глазах, превращаясь в призрак, солнце скрылось, если не погасло совсем, а Бенет проснулась, соскочила с кровати и устремилась к Джеймсу.