Дигнидад всегда строго охранял свои секреты как при помощи адвокатов, так и иными, сугубо гестаповскими методами – внутри поселения и за его пределами. Но это было давно. А сейчас? Неужели спустя столько лет от этих методов погиб и российский журналист Артем Боровин?..

Декабрьский ранний закат, словно художник, размашистым жестом раскрасил ярко-огненной полосой окна особняка. Заиндевелые красавицы-сосны запутались в потоках колючего морозного воздуха, стуча лапами в большое широкое окно без рамы. Прозрачно-чистый небосклон медленно темнел прямо на глазах, и вот уже то тут то там начали появляться вечные спутники такой короткой человеческой жизни – звезды. Лучшее время для созерцания, раздумий и… хобби.

Ройзенблит что-то рисовал простым карандашом, то и дело останавливаясь и глядя на результаты своей работы. Его взгляд оценивал строгие линии, выведенные на бумаге. Рабочий день в лаборатории на сегодня был окончен, и профессор, поднявшись в свои апартаменты на втором этаже, предавался любимому увлечению. Это помогало ученому сосредоточиться.

На чистой поверхности медленно проступала копия автопортрета Леонардо да Винчи. Губы пожилого ученого негромко шептали слова на латыни. Он разговаривал с образом великого гения Возрождения.

– Пусть говорят, что это не ты, но я не верю. Твоя рука, как и голова, не могли лгать. Твой совершенный мозг появился на Земле не вовремя. Эх, мне бы его изучить. Мне бы понять суть совершенства мира, как понял его ты…

В зале постепенно стало светлеть: точечная иллюминация в потолке срабатывала от реле, заведенного на датчики контроля освещенности в помещении. Где-то на первом этаже слышался звук шагов. Это происходила очередная смена охраны секретного объекта.

Профессор одним прикосновением пальца к мочке уха настроил сверхчувствительный слуховой аппарат, который изобрел сам и втайне от своих соглядатаев встроил себе в ушную раковину – над самым слуховым проходом, под один из хрящей между завитком и ладьевидной ямкой. Слух Александра стал острым, как у собаки. Внизу, под толстым бетонным перекрытием между этажами, говорили двое на арабском языке.

– Мираб, ты слышал, что у нас произошло?

– Что случилось, Гассан?

– Асиль после смены пожаловался на головную боль, Мустафа отправил его к медикам.

Ройзенблит напрягся, на его морщинистом лбу проступили капельки холодного пота. Неужели аэрозоль, который он использовал три дня назад, дал побочный эффект? Он вслушивался в разговор дальше.

– Вчера ночью Мустафа позвонил в медицинскую лабораторию и всех поднял по тревоге… Доктор Сингх сказал, что это от наркотиков…

Александр облегченно перевел дыхание, но разговор все еще интересовал его.

– Ты же знаешь, что шейх аль-Фаррух, мир ему и благочестие, все равно проверит. Его не обманешь. Великий не доверяет никому, даже своим братьям.

– Он проверит всех. От этого индуса-врача до профессора Али… Ладно, мне пора, Мираб… Проклятая страна с ее холодом. Здесь, наверное, родился шайтан… Ма ас салаамах[7].

– Ма ас салаамах, брат.

Дождавшись снизу звука захлопнувшейся двери, Ройзенблит понизил уровень чувствительности своего «наушника» и продолжил рисование. Он знал, что при кажущихся свободе и комфорте он не может быть свободен ни на минуту. В его апартаментах все было утыкано видеокамерами и прослушивающими устройствами, поэтому он из вредности разговаривал сам с собой на латыни – дескать, пусть помучаются, переводя…

– Ах, Леонардо, – обратился профессор к изображению на рисунке. – Вот если бы я мог тебя оживить так же, как нарисовать, мы бы с тобой что-нибудь придумали. Правда?

Действительно, Леонардо да Винчи выглядел на картинке как живой. Рисунок в точности повторял оригинал туринского автопортрета ученого.

– Как жаль, что я никогда не умел рисовать. Может быть, мне этого и не хватает для полной гармонии, – удрученно добавил Ройзенблит, собираясь заканчивать сегодняшнюю работу над портретом.

Внезапно он застыл, глядя на сочетание линий у переносицы на портрете.

– Ну, наконец-то! Спасибо, учитель!

Случайная мысль осенила его, и он принялся лихорадочно записывать загадочные химические формулы прямо под нарисованным портретом великого Леонардо.

Профессор не лгал, он действительно совершенно не умел рисовать: он воспроизводил образы по «математической памяти». А происходило это так. Любуясь очередным портретом, ученый раскладывал его на простые графики функций: парабола, гипербола, асимптота и так далее, запоминая расположение каждого графика и его размер относительно всех остальных. Это была запредельная головоломка для обычного человеческого мозга, но только не для Александра Ройзенблита. Дома он воспроизводил то, что запомнил. Кисти и мольберт ему заменяла обычная готовальня, а этюдник – чертежная доска с кульманом. Приглядевшись к портрету внимательнее, можно было найти едва заметные квадранты координатных осей.

Таким образом Александр начертал портреты великих математиков Бернулли, Джордано Бруно, Майкла Фарадея и еще полутора десятков знаменитостей ученого мира. Сегодня же он закончил копию автопортрета своего идейного вдохновителя – Леонардо да Винчи. Но в голове еврейского ученого уже созрело нечто большее, до чего бы ни додумался и его великий предшественник…

– Вы же видите, дорогой профессор, я ничего от вас не скрываю и трачу на наши проекты столько денег, сколько тратит на свое вооружение среднее европейское государство!

Маленький худой араб с аккуратной бородкой-каре и в одежде «неверных» – шикарном костюме-тройке Versace – восседал на дорогом кожаном кресле в центре зала с большой плазмой на стене. Рядом с ним, в кресле поменьше, сидел профессор Ройзенблит. Никто не может сидеть выше шейха. Это Александр уяснил с самого первого дня знакомства с одним из богатейших людей Аравийского полуострова.

Шейх аль-Фаррух любил приезжать сюда инкогнито, минуя газетную шумиху и внимание общественности. Сегодня он был явно чем-то расстроен. Его пальцы, «одетые» в увесистые перстни с драгоценными камнями в платиновой оправе, перебирали четки из девяноста девяти бусин.

– Мы многое не успеваем, дорогой профессор, – продолжал араб. – Мы должны работать быстрее.

– Мистер аль-Фаррух, – с чувством собственного достоинства отвечал Ройзенблит. – Наука, которой мы занимаемся, не терпит спешки. Достаточно совершить одну ма-аленькую ошибку, и созданное нами обернется против нас.

– Оно и так обернется рано или поздно. Поверьте, профессор, – немного успокоившись, с тенью улыбки на лице произнес аль-Фаррух. – Со временем любое оружие мира становится достоянием того, на кого оно направлено. Главное при этом, чтобы у нас оружие было более совершенным и мощным.

– Придумаем, – утвердительно кивнул профессор и почему-то заерзал в своем кресле.