– Простите меня! Я… сам… я сейчас…

Шатаясь, как пьяный, он направился в кухню. Мать – за ним. Илона с Борькой наконец остались одни. Сели на диван, прижались друг к другу.

– Вот и доигрался я, Илонка. – Голос у Борьки сорвался. – Ты знаешь, какая у меня мамка добрая была! И всех всегда понимала.

Она слушала его и молчала. У нее, как тогда в детском саду, язык отсох. Хотела что-то сказать – и не могла. Наконец выдавила:

– Все мы, Боря, в этом виноваты!

И вздрогнула от громкого звука неожиданно раздавшейся музыки. Это соседи открыли окно. Знакомая песня ворвалась к ним в комнату через открытую форточку.

И Борьку прорвало. Он весь затрясся. Чтобы она не видела его слёз, зарылся лицом в ее волосы.

Господи! Еще песня эта душу рвет! Кто и зачем музыку включил? Хотя вряд ли соседи знают, что тут у них творится. Хотела встать, постучать в бетонную стену, но Борька не выпускал ее из своих объятий. В голове сновали горькие мысли: «Вот жизнь устроена как! В одном доме – горе, в другом – радость. Выходит, что смерть и песня уживаются рядом…»

Из кухни доносились приглушенные голоса, не двоих – троих. Прислушалась. Как отец-то умудрился их найти?! Когда вошел – не слышала. Наверное, как и она с мамой, в открытую дверь, без звонка. И сразу на голоса пошел, в кухню. Сидят, говорят – спокойно, обыденно. Обсуждают похоронные дела – здраво, без слёз, по-деловому. Подумать страшно!

Нежно погладила Борьку по волосам. Тот тихо и ровно посапывал. Заснул, что ли? Хотя что тут удивительного? Ведь не спали всю ночь. Борька, может, и больше. Где-то ведь пропадал несколько суток.

А женский голос, молодой и сильный, выводил с надрывом:

* * *

Прозвенел звонок на урок. Первоклашек как ветром сдуло. Видимо, учительница была строгой и к порядку малыши были приучены. И лишь курносая девчонка, с птичьим прозвищем Сорока, все прыгала и прыгала вверх по ступенькам двумя ногами без помощи рук.

– Сорока! – звонко раздалось в коридоре.

Илона обернулась. В дверном проеме показалась лохматая голова крупного парня, того самого, что на перемене показывал девочке кулак.

– Ты чего на урок не идешь? Допрыгаешься сейчас! Опоздаешь – учительница ругаться будет! – Смущенно взглянув на Илону, он протянул девочке руку. – Иди давай! – И миролюбиво пообещал: – Я после уроков тебя прыгать научу!

Через минуту-другую шаги их стихли. Школу заботливо окутала тишина. Илона уткнулась лбом в холодное стекло. Дождь прекратился. Ветер тоже успокоился. Золотые листья кружились уже не в бешеном, а в плавном завораживающем танце. Из-за туч выглянуло солнце. Солнечные лучи, заигрывая друг с другом, пробежались по плывущим на горизонте облакам.

От ее горячего дыхания стекло запотело. Улыбнувшись своим мыслям, Илона стала водить по нему пальцем. На туманном фоне окна появилось размашистое слово: Гагара. Однако очень скоро прозрачные буквы «распустили нюни». Крупные капли их остывающих слёз медленно ползли вниз, стекая на подоконник. Слово растаяло быстро, не оставив следа…

Повесть

Митька буравил взглядом пол. Так хотелось проделать в нем маленькую дырочку, чтобы помочь рыжему муравью спрятаться в подполье. Бедолага в панике бегал вокруг туфель учительницы. Под толстым каблуком правой туфли и находилась та спасительная щель, из которой он недавно выполз. «Беги ты скорее отсюда, беги! – мысленно заклинал его Митька. – А то раздавит она тебя, глупого. Такая наступит – мокрого места не останется. Ох и любит она всех давить! Вон как слюнями брызжет».

Муравей, будто прочитав Митькины мысли, быстро повернул в сторону коричневой доски, что висела на зеленой стене класса. Но и там скрыться было негде. Все щели были забиты раскрошенным мелом. Тогда муравей метнулся к столу. Ловко взобрался по его крашеной ножке наверх. Эх, недотепа! Тут уж он был совсем как на ладони. Муравей в растерянности волчком закрутился на одном месте. Потом снова пополз вниз. И как они только вниз головой ползать умудряются? Несколько лет назад Митька со стога падал вот так же, вниз головой. Хорошо еще, что в кучу сена угодил, а то бы черепушка раскололась! Факт! А муравей вон как чешет и в ус не дует. Его так и тянет к этой лаковой туфле. Митька затаил дыхание. Хоть бы Маргарита Рашидовна отошла от стола! Только где там! Стоит как монумент – ни с места!

Мать с отцом сидели за разными столами. Отец справа от Митьки, мать – слева. Как под конвоем! А бородавка над верхней губой Маргариты Рашидовны все плясала и плясала. Отблески запотелых от возбуждения очков, будто маленькие прожекторы, бороздили класс. Когда она выговорится? Из бородавки торчал пучок жестких волосинок. Это придавало лицу учительницы какое-то крысиное выражение. Особенно когда она поворачивала голову в сторону мамы.

Когда же взор Маргариты Рашидовны устремлялся на папу, выражение ее лица менялось на глазах. И даже тембр голоса становился другим: металлические звуки куда-то исчезали. Им на смену вступали грудные басы. При этом правая рука ее поправляла пышную прическу. Руке почему-то хотелось, чтобы на прическу папа обратил особое внимание.

В Митькином воображении образ учительницы как-то раздваивался. Та, которая смотрела на маму, была жесткой и злой, другая, которая обращалась к папе, была мягкой, терпимой и даже временами красивой. Маме были адресованы те фразы, в которых он, Митька, был упрямым, невнимательным, ленивым. К отцу отсылались более благозвучные эпитеты, такие, как «в общем-то неглупый и весьма добрый по натуре, но… но… но…». И об эти «но» можно было спотыкаться на каждом шагу. На Митьку Маргарита Рашидовна не смотрела. А потому себя, как единое целое, он тоже воспринимать никак не мог. Да провались вы все в тартарары!

А где муравей-то? Бедняга, так и не найдя никакого выхода в свободный мир, все путался под ногами учительницы. А что, если направить туда мысли? Дед говорил, что мысль – самая могущественная энергия на свете. Нужно только уметь ее правильно сконцентрировать. Та-ак! Ну, давай, давай, давай!..