– Ну и память! – восхищается Янис. – Да, ты всегда была умницей. Такая серьезная девочка с косичками.

– Ты путаешь, – смеюсь я, – косички были намного раньше! Я тогда в самый первый раз одна приехала, после шестого класса. А ты встречал меня на вокзале и сразу узнал!

– Действительно встречал! Женщины – удивительные существа, никогда ничего не путают и не забывают! Но я тоже помню, как ты храбро шагала по лужам. В жизни не встречал такой рыжей девчонки!

– Да уж – рыжая, стеснительная, некрасивая…

– Неправда, – смеется Янис, – ты была очень симпатичной! Симпатичная маленькая девочка с двумя косичками. Только ужасно сердитая. Со мной совсем не хотела разговаривать. Я даже пытался с тобой заигрывать, ничего не помогало!

Вот так! Он пытался со мной заигрывать!

– Это от страха. Просто я тогда безумно в тебя влюбилась, – я смеюсь как можно веселее, – до потери сознания влюбилась! Даже смотреть боялась в твою сторону. Знаешь, утром, когда все уходили, я потихоньку допивала кофе из твоей чашки. Представляешь?

– Я ничего не знал, – тихо говорит Янис, – совершенно не догадывался. Послушай, – лицо его бледнеет, – а потом? Когда ты приехала во второй раз? Помнишь, когда умер папа?

– Еще больше, – хохочу я. – О, это была самая безнадежная любовь на свете!

– Боже мой! – Янис берет мою руку и прижимает к своим губам. – Боже мой, слепой дурак! Тогда все смешалось – папина смерть, гости, слезы. Ты сидела у зеркала и расчесывала волосы. Ты была невозможно хороша! – Янис проводит рукой по моей голове, тут же вылетают непослушные шпильки, рассыпаются закрученные пряди. – Сказочная девочка, сказочные золотые волосы. Как я мог не понять?!

– Ничего, не расстраивайся, – отвечаю я, – это Пушкин виноват.

– Пушкин?

– Ну конечно! Это он придумал, чтобы женщины сами объяснялись в любви. С тех пор мы и не даем вам покою. А так жил бы мирно, ничего не знал.

– Жил бы, – растерянно повторяет Янис.

Он сжимает мои ладони. Очень сильно сжимает, но я почти не замечаю. Только саднит палец под обручальным кольцом, когда-то подаренным Сашиной мамой. Он склоняет голову и целует мои руки. Каждый палец в отдельности, а потом – ладонь. В густых светлых волосах почти незаметны серебряные ниточки, только немного у висков.

И если заплакать, то о любви.

Я давно собираюсь поменять часы. Мои уже очень старые. Наверное, поэтому цепочка расстегивается, и они падают на землю.

– У меня поезд, – растерянно говорит Янис, глядя на мои часы, – через сорок минут. Командировка, понимаешь?

– Понимаю, – я с готовностью киваю головой, – химия, экзамены, дети, командировка.

Мне-то все равно, все равно.

Я уговорю сам себя.

Будто все за нас решено.

Будто все ворует судьба…

– Командировка – серьезное дело! Я тебя провожу.

– Нет, Соня, скажи, – Янис смотрит мне прямо в глаза, и я чувствую, как мое сердце спотыкается и падает куда-то в дрожащие колени, – скажи, тогда, четырнадцать лет назад, ты бы вышла за меня замуж?

Он опять целует мои ладони, глаза, волосы, горящие щеки. Он обнимает меня, и земля уходит из-под ног, но я не падаю, а лечу по старому московскому двору куда-то вверх, к крышам и заходящему солнцу. О мой Бог…

Хорошенькое занятие для учительницы в двухстах метрах от собственной школы!

– Ты забыл, – говорю я, – четырнадцать лет назад ты уже был женат. Окончательно и безнадежно женат. Мы разминулись. Мы просто здорово разминулись. Я опоздала тогда, понимаешь? А сейчас ты опоздаешь в свою командировку, и тебя уволят с работы. Вон автобус подходит!

– Ты умница, – говорит Янис, – все такая же умница-разумница, хоть и без косичек. А я уже хотел выбросить этот чертов билет. Вот болван, правда?

Он бежит к автобусу, не оглядываясь, легко запрыгивает на ступеньку…

…люди посланы делами,

люди едут за деньгами,

убегают от обиды, от тоски…

Автобус рычит и трогается, обгоняя грузовики.

Нет, скажите, уместно ли такой взрослой тетке реветь посреди улицы, отчаянно тупо реветь на глазах у прохожих, да еще сморкаться в ноты сороковой симфонии Моцарта?

Теплый субботний вечер, мы, как обычно, в полном составе культурно отдыхаем у телевизора, вся моя любезная компания: мама, папа и Маша. Нет, не подумайте, что Саша нас бросил! Доктор Каминский на дежурстве, срочная операция – нормальное дело. На экране два известных актера старательно изображают потомственных рабочих.

– Машка, – говорю я, – что-то меня в последнее время на прекрасное тянет. Не рвануть ли нам в Ленинград на следующие выходные? Обожаю города с буквой «л».

– Ты имеешь в виду Питер? – уточняет моя дочь. – Ну давай рванем. Только с одним условием – пойдем в какое-нибудь веселое место, а не только в один твой Эрмитаж!

Действительно, Питер. Даже Санкт-Петербург. И буква «л» здесь совершенно ни при чем.

– Конечно, – говорю я, – не беспокойся. Как можно пойти в один Эрмитаж, когда еще есть Русский музей!

Я родилась в Ленинграде. На улице с названием Московский проспект. Как будто сама судьба предрекала моим родителям путь в столицу. Так и случилось, теперь они живут в Москве, на проспекте с не менее символическим названием. Да-да, вы угадали, на Ленинградском. И даже научились называть белый хлеб батоном, а не булкой. Правда, путь в столицу оказался тернистым и пролегал через Сибирь, куда папу как военврача направили на долгих три года поднимать местную медицину. Конечно, он не смог отказаться, кого из начальства волновали такие сантименты, как новорожденный ребенок или пережитая блокада. Собственно, папа вообще не надеялся, что я появлюсь на свет и что для мамы возможны еще одна жизнь и любовь после Ладожского озера, смерти сестры Сони и всего того, что случилось в Белоруссии.

– Но, вероятно, сам Господь Бог понял, что переборщил, – говорит папа, – это же просто свинство не оставить ни одного наследника всему семейству Блюм!

Как ни странно, три сибирских года прошли вполне благополучно, если не считать небольшой коллективной цинги, которую папу быстро вылечил хвойным отваром. Мама даже решилась отдать меня в местный детский сад и вновь начала оперировать, папа получил должность главврача области, но потом я все-таки схватила двухстороннее воспаление легких, появилось подозрение на туберкулез, и посиневшие от ужаса родители добились перевода в Москву. Не беспокойтесь, в детский санаторий меня не отдали. Папа разработал собственный курс лечения из масла, меда, козьего молока и беспрерывной дыхательной гимнастики, родители сняли домик в Купавне, потом получили комнату в огромной старой квартире на Новокузнецкой. В общем, я выздоровела, но в Ленинград мы больше так и не вернулись, только раз в году, в самый разгар зимы, мама, несмотря на все наши протесты, уезжает одна на ночной «Стреле» «проведать Соню» и следующей ночью возвращается обратно. Хотя мы все знаем, что Сониной могилы не сохранилось.