— Я разыскиваю молодого парня, одетого примерно так же, как и я, — миролюбиво обращаюсь я к старшему, — вам такой случайно не встречался?

— О чём это он? — Старший недоумённо оглядывается на своих солдат, а те только разводят руками. — Откуда ты сюда прибыл? Из Моава? Или из мятежного Хеврона?

— Я из… Тель-Авива, — для чего-то сообщаю им я, хоть это и неправда.

— Не знаем такой местности. Ну-ка, протяни руки…

Я послушно протягиваю руки, и он заматывает их грубой шершавой верёвкой, распутать которую совсем несложно. Неужели они такие примитивные, что не понимают этого?

— Топай вперёд, мы отведём тебя к царю в крепость, пускай он и решает, что с тобой делать. С лазутчиками у нас разговор короткий…

— Как зовут вашего царя?

Мои сопровождающие переглядываются с ещё большим недоумением, и старший надменно отвечает:

— У Израиля есть только один настоящий царь, и имя ему Давид! Это все окружающие племена знают, а ты, чужеземец, как ты этого мог не знать?!

В голове у меня проносится запоздалая мысль: значит, не обманул меня Кимхи, именно в ту эпоху я и попал, что заказывал…

Какими-то извилистыми грязными улочками мимо пыльных глинобитных и сложенных из неровных камней лачуг меня проводят к стоящему на холме «дворцу» царя Давида. Но внутри стен, когда мы миновали узкий каменный проход, дорожка становится уже мощёной, а дома не так плотно стискивают её. Всё-таки царская резиденция, в которой всё должно быть чин-чинарём.

— Куда? — Вход нашей импровизированной процессии преграждают двое стражников с аккуратными, почти игрушечными топориками, отдалённо напоминающие карточных валетов.

— Ещё одного задержали, — отвечает старший из моих сопровождающих, поправляя свой сползающий на переносицу медный котелок. — Говорит, что ему какой-то юноша нужен, а имени нашего царя не знает. Наверняка лазутчик из Амона или с юга…

— Царь сейчас не может им заниматься. Тоскует он и на лютне играет. — Один из валетов указывает топориком куда-то в сторону. — Отведи его в темницу, пускай дожидается. Там уже есть один такой…

Ага, отмечаю про себя, наверное, разговор зашёл о разыскиваемом Иехизкиеле. А больше мне пока ничего и не нужно. Конечно, хотелось бы устроить обзорную экскурсию по Иерусалиму времён царя Давида, а потом рассказывать своим знакомым, мол, был и видел, только ничего там особенного, и так далее с теми же понтами, чтобы позавидовали и поцокали языком… Ну да ничего, важнее для меня сейчас дело сделать, а туризмом потом займёмся, никуда от меня Шауль Кимхи не денется.

— Скажите, ребята, — обращаюсь к своим сопровождающим, которые теперь ведут меня в темницу, — а Иерусалим — большой город?

— Какой Иерусалим? Нет такого города, — отвечает мне старший. — Вернее, был раньше, когда тут правили иевусеи. Но теперь их тут совсем мало осталось, а город наш называется иначе — Ир-Давид.

Вот оно что, размышляю про себя, я-то думал, что Иерусалим всегда носил своё название. Вернусь домой, непременно историю почитаю. Интересно же сравнить, как есть в действительности и как там описано.

Напрягаю память и снова пытаю своих стражей:

— А скажите ещё, ребята, есть у вас такой полководец Урия-хэттянин? Ну, у которого жену зовут Бат-Шевой?

— Урия? — переспрашивает меня старший. — Ну, есть такой. А как зовут его жену, мы не знаем. У нас вообще такие вещи не приняты. Похвастаешься женой — кто-то позавидует и украдёт её у тебя. Лучше всего, когда жёны дома сидят, с детьми занимаются и чужим на глаза не показываются…

Да, странные нравы у наших предков, отмечаю про себя, хотя, может, они и в чём и правы, эти наши библейские праотцы.

— А где сейчас этот Урия? — интересуюсь на всякий случай.

— Откуда нам знать? Мы простые стражники. Нам сказали охранять дорогу, ведущую в город, вот мы и охраняем с утра до вечера…

— А большой этот ваш город Ир-Давид?

— Конечно, большой. Правда, люди говорят, что Хеврон, что на юге, откуда родом наш царь, побольше, зато ни у кого нет такой крепости, как у нас. Никакому врагу её не взять…

Темница, к которой меня привели, оказалась на самом деле ямой в каменном полу, накрытой тяжёлой деревянной решёткой, за которую почти не проникает свет. Помещение с ямой-темницей совсем невзрачное, и никакой охраны внутри его нет.

— А если узники разбегутся? — смеюсь я.

— Попробуй, — отвечает старший и жестом приказывает своим подчинённым поднять решётку.

Я заглядываю в яму, но там ничего не видно, лишь в лицо дышит какой-то кислятиной и терпким запашком солдатского сортира.

— Сейчас мы тебя спустим туда, только мои солдаты верёвку принесут.

— Руки развяжи…

— Зачем? — удивляется старший. — Ты что, ими что-то делать собрался? И так посидишь…

Наконец, его доблестные оборванцы притащили толстую растрёпанную верёвку, быстро обвязали меня поперёк туловища и подтолкнули к яме. Ещё мгновение, и я уже плыву во влажной вонючей темноте.

Кажется, я пролетел метра два или три, пока мои ноги не ткнулись в мягко спружинившую прелую солому. Я поднимаю голову, но кроме светлого пятна с наползающей на него решёткой ничего различить нельзя. Что-то зашуршало сверху, и я понял, что это сбросили верёвку, на которой меня спускали.

— Эй, — кричу я, — как меня поднимать будете?

— А кто тебя поднимать собирается? — доносится хриплый негромкий голос, но не сверху, а откуда-то сбоку, из темноты.

— Как это — никто не собирается? — машинально спрашиваю я.

— Отсюда никого не поднимают. Все здесь до самой смерти остаются…

— Кто ты? — Я пытаюсь разглядеть говорившего, но глаза ещё не привыкли к темноте, и я ничего не могу различить.

— Я? — снова доносится голос. — Человек, попавший сюда по ошибке.

— А я вообще ни за что, — признаюсь я. — Просто попал на глаза этим дуракам-стражникам на дороге…

Ответа я не услышал, лишь тяжёлое дыхание, потом еле слышное бормотание. Я прислушался и догадался, что человек принялся молиться. Когда он закончил, я уже размотал верёвку, стягивающую мои руки, и начал потихоньку различать в полумраке небольшое помещение темницы, заваленное какими-то бесформенными тюками, а в углу скорчившегося человека. Даже в темноте видно, что он в лохмотьях, оставшихся от белой рубахи, каковых ни на ком из здешней публики я ещё не видел. Все тут, в основном, одеты в какие-то серые грубые балахоны, подпоясанные верёвками или ремешками.

— Слушай, приятель, — зову я молившегося, — твоё имя, случайно, не Иехизкиель?

— Да, это моё имя. Откуда вы меня знаете?

— Долгая история. — Я подбираюсь к нему поближе, и под моей ногой что-то хрустит.