– Это что, на хрен, сейчас было? – поинтересовался Карлос, глядя на меня сверху вниз.

– Не знаю я, – пробормотала я, стыдясь первобытного завывания, для которого вроде бы не было ни причины, ни триггера, ни объяснения.

Доктор Розен, ничуть не смутившись, возразил:

– Конечно, знаете.

Я вновь услышала рокот вертолета и почувствовала, как мышцы тела в панике сжались. Мое сознание мгновенно рвануло туда, на Гавайи, пронесшись прямо над волнами и черным песком.

– Как думаете, куда я еду в отпуск?

– Понятия не имею.

– У вас в голове есть картинка…

– «Отпуск» – это слово, а не картинка!

– Я собираюсь кататься на лыжах?

– Сейчас июль.

– Так куда я еду?

Я выпалила:

– В Мексику! В гребаный Плая дель Кармен!

– А что есть в Мексике?

– Песо!

Доктор Розен и глазом не моргнул. Правильный ответ вспыхнул у меня в голове.

– Пляжи…

Он с удовлетворенным «ах-х-х» хлопнул в ладоши.

– У вас есть какие-то чувства в связи с тем, что я еду на пляж?

Кусочки гавайской истории в первый год моей групповой терапии просачивались струйками, и на предыдущем сеансе произошел прорыв. Каждый раз, когда всплывала тема Гавайев, доктор Розен подбивал меня выражать чувства в связи с ней, а я сопротивлялась. Я защищалась от эмоций, утверждая, что все это было не настолько важно. Он не был моим отцом. Это было так давно. Мне казалось излишне драматичным и несколько фальшивым распинаться о чувствах по поводу гавайской истории. У меня было столько оправданий, чтобы уклоняться от этой темы! К тому же я не хотела никому говорить, как я была тогда одинока – мокрая, в купальнике, бегом взбираясь по горе, чтобы привести помощь, с окровавленной ногой. Пустые глаза Дэвида и морская вода, выливающаяся из его рта. Ни одно из известных слов не выражало ужаса, который я ощущала, и не могло вместить всей скорби.

И вот еще: вернувшись с Гавайев, мы с Дженни начали первый год учебы в Академии урсулинок. Через шесть недель после того пляжа с черным песком, где безвольное тело Дэвида у нас на глазах раскачивалось под брюхом вертолета, мы надели клетчатые, красные с темно-синим, форменные юбки и туфли без каблука и стали перемещаться с алгебры и истории мира на физкультуру и английский. Я сидела на алгебре, глядя, как миз Павловиц выводит сложные уравнения на доске, ходила в столовую, слушая, как другие девочки обсуждают наряды, в которых собираются идти на концерт Майкла Джексона. Да какая разница? Мы все умрем. Никто из нас не имеет значения. В первые пару месяцев половина меня словно все еще оставалась на Гавайях, дожидаясь, когда же Дэвид закашляется и очнется, чтобы я могла возобновить нормальную подростковую жизнь, которая вращалась вокруг моей влюбленности в Джо Монико и вопроса о том, стричь челку или нет. После школьных занятий я часами спала, и родители начали беспокоиться о моем психическом состоянии. Я видела, как они пристально смотрят на меня за ужином, когда я опускала отяжелевшую голову на раскрытую ладонь, и во второй половине дня, когда у меня не было сил встать с дивана. Но мы никогда не разговаривали о «несчастном случае» на Гавайях. Однажды вечером родители постучались ко мне в комнату и обнаружили меня лежащей на кровати и слушающей радио. Они попытались поговорить о домашних заданиях и о приближавшемся футбольном матче. По тому, как мама крепко держалась за дверную ручку, а папа прислонился к одежному шкафу, я поняла: они подбираются к какой-то важной теме.

– Пожалуйста, можешь сделать нам одолжение?

Мама стояла в дверях, ее глаза, карие, как и у меня, глядели на меня с мольбой – о, что-то новенькое!

– Наверное. А что именно?

– Ты можешь попытаться вести себя нормально? Просто попробуй, ради нас. Ты постараешься вести себя нормально? Весь этот кислый вид, это тебе не на пользу…

– Ладно.

Я знала, что она имела в виду. Гавайи словно лишили меня энергии. Были сонливость, незаинтересованность в новых возможностях, возникших с началом учебы в старших классах. Все обходило меня стороной, не задевая.

Родители твердо верили, что я могу решить и решиться быть счастливой. Теперь я понимаю, что они рекомендовали мне инструменты, на которые полагались сами: силу воли, оптимизм и самодостаточность. Но те все время выскальзывали из рук, поэтому я тянулась к более надежным – обжорству и искусственной рвоте, – чтобы заткнуть эмоции, пытающиеся вылезти на поверхность. Мы с родителями хотели одного и того же: чтобы я была нормальной. Я жаждала «себя нормальной» даже больше, чем они, но никто не понимал, что я не «распускаю нюни» и что попытки закупорить чувства могут дорого обойтись. Я также услышала в их словах негласное требование – похоронить Гавайи и все их пугающие картины. Под родительской просьбой звенел подтекст: «Не думай об этом, а то расстроишься. Не расстраивайся, а то отстанешь от других в выполнении важной задачи – быть нормальным подростком. Не разговаривай об этом, а то расстроишься. Не разговаривай об этом, а то расстроишь меня». Я хотела быть послушной дочерью, поэтому похоронила это так глубоко, как смогла.

* * *

– Не всем удается вернуться домой, – в конце мой голос дал петуха. Доктор Розен спросил, смогу ли я еще покричать. Я думала, что не смогу, но потом согнулась, уперлась лбом в жесткий ковер, и утробные стоны десятилетней давности стали вздыматься и выхлестываться из меня волнами.

– Что было после того, как вертолет унес тело Дэвида? – спросил доктор Розен. Я никогда никому не рассказывала о том, что случилось после нашего ухода с пляжа. В моем сознании история заканчивалась, как только вертолет исчезал над горой с телом в длинном черном мешке.

Меня начало трясти. Как тогда, в машине женщины из Канзаса.

– Вам было холодно в полицейском участке?

– Пол был холодным, босые ноги мерзли, и у меня не было никакой одежды. Один офицер дал мне желтый плед, а другой отвел в отдельный кабинет, чтобы я могла позвонить родителям. Они были в кино с друзьями, поэтому я рассказала о случившемся брату.

– Что вы делали, когда вышли из полицейского участка? – спросила Рори.

– Себастьян повез нас обратно в кондо. До него было больше часа езды. Потом пропустил нужный поворот, и мы проехали несколько километров не в ту сторону – все ехали и ехали дальше по двухполосному шоссе. Никто не произнес ни слова. Я сидела одна на заднем сиденье и смотрела в окно на дурацкий океан и роскошный гавайский закат, весь в фиолетовых, розовых и оранжевых тонах. The Cure играли снова и снова. Когда заканчивалась одна сторона, раздавалось несколько щелчков, и начинала проигрываться другая. Пока мы добирались до кондо, альбом повторился несколько раз.