Вот что сообщил мне сосед по Б. Кивалову — дачник Павел Иванович — человек в высшей степени порядочный, трезвый, а главное — абсолютно лишенный всяческих фантазий, — приземленный, как говорится, ниже некуда. Возвращаясь из Порхова на своем «Москвиче», он медленно ехал по песчаной дороге мимо бочага и вдруг с ужасом увидал, как из темной воды высунулась толстая синеватая щупальца (похожая, как он выразился, «на рукав насоса говновозки») с омерзительными розовыми присосками на конце. Щупальца стала медленно и слепо обшаривать маленький песчаный пляжик у самой кромки бочага. На дальнем же конце пляжика сидел деревенский парнишка с удочкой и сосредоточенно смотрел на поплавок. Павел Иванович резко затормозил, выскочил и закричал страшным голосом — парнишка вскочил, увидал щупальцу, бросил удочку и выскочил наверх, к дороге. И оба наблюдали, как тварь, будто бы в досаде, схватила оставленную на берегу удочку и злобно изломала ее на куски, а потом с чмокающим плеском исчезла в глубине… А у нас все кудахчут: «Лох-Несс! Лох-Несс!»

Кстати, разговорившись как-то с одним из старожилов близлежащей деревни Бездешь стариком Мизгирем, я вдруг узнал еще про одно, не учтенное газетой «Завтра», преступление «дерьмократов» в допутинский период. Мизгирь, голосующий, как и вся область, за Жирика («горазд озорной»), страшно возмущался[47]тем, что после тирании Ельцина стало трудно ходить в лес, потому что «демократы проклятые несметное число бобров развели, нигде из-за них не пройти. Везде плотин наделали, низины затопили!». Как же возможно такое безобразие? И это на Псковщине, «русской земле, не тронутой демократическим тлением» (депутат Госдумы от Псковской области Невзоров)!

Ям прежде числился эстским поселением Ямм. Известно, что эсты бежали на Псковскую землю от свирепых «железных людей» — датчан и немцев, а характерная для скобарей некоторая инертность, а также отмеченные многими наблюдателями «леность и совершенная беспечность» благоприятствовали безопасности эстов на новом месте. Жили эсты очень плохо, гораздо беднее скобарей, всегда казались слабыми и истощенными. Если пониженная работоспособность скобарей объяснялась частым употреблением спиртного домашнего изготовления, то эсты попросту недоедали. Половину питания они отдавали трем своим прожорливым богам Вана-Томасу, Эма-Лаберите и Ванем-Таару, а также постоянно выставляли еду своим мертвым, которые, по их поверьям, далеко не уходили от деревни.

Могущественнейшим из богов считался Ванем-Таар — грозный дедушка — защитник эстов от «железных людей» и вообще от всяческого Ванапагана (черта). На капищах в лесу ему возносили молитву «Тарапита!» («Помоги, дедушка!») и медленно переступали в ристи — самом темпераментном из эстских ритуальных танцев. Но дедушка Таар был противным и жадным стариком, долго не помогал эстам, пока наконец случайно на Рижском взморье не вселился в купающегося Горбачева, и тот отпустил эстов на все четыре стороны. Как известно, они пошли прямо на запад, ну и скатертью им дорога! Дедушке Таару посвящали древние камни, так называемые «рюхи». Эстов в Ямме уже нет давно, а такой рюха возле деревни сохранился. Конечно, наш рюха не такой уж большой, как самый главный рюха всей Эстонии под Таллином, известный под именем «Рюха тещи Иру», но тоже немаленький рюха. На камне видны канавки и таинственные символы, которые разобрать уже невозможно, ибо они — против нашего желания — складываются в одно (второе по употребительности) непристойное русское слово, которое в 1930-е годы поверх древних знаков было выбито комсомольцами-хулиганами, членами местного общества «Долой леригию!».

Вообще же, как известно, наука до сих пор не обладает методами, которые могли бы точно определить возраст резьбы на камне, а также древность мраморных, каменных и глиняных изображений. Оттого можно сомневаться в подлинности многих античных скульптур и глиняных табличек. В советское время в Институт востоковедения повадился ходить инженер-нефтяник Ираклий Струнин, увлеченный дешифровкой клинописной библиотеки царя Ашшурбанипала и с пеной у рта оспаривал все прежние дешифровки со времен Жана Шампольона. Естественно, энтузиаста без особого восторга встречали консерваторы от науки. Стоило ему появиться в дверях кабинета ученого секретаря, та вставала и, заведя под лоб глаза, произносила про себя: «А чтоб тебя… Шампольон хренов!» Женщину тоже понять было можно, ведь она только что выпроводила дешифровальщицу «Фаюмского диска», а до этого — семью толкователей символики идолов острова Пасхи и группу цыган-фольклористов[48].

Отвергнутый академической наукой, Струнин решил жестоко мстить советскому востоковедению и его «дутым богам» (из его жалобы в ЦК). Как высококлассный специалист-нефтяник и коммунист, он завербовался в дружественный нам Ирак, долго там жил и работал. За несколько отпускных рейсов он навез в Петербург не шмотки (как делали все совспецы), а несколько десятков килограммов глины из долины Тигра и Евфрата. Из нее дома, в Купчино, он наделал сотни клинописных табличек с ругательствами в адрес советских востоковедов на древневавилонском языке. Летом он обжигал таблички в построенной по древней методе печи и закапывал их вдоль залива и на свободных от асфальта и гранита берегах Невы. Струнин хвастался даже, что с этой целью он тайно проник в закрытый для посторонних сад у Смольного — знаменитый заповедник для выгула членов обкома, плотно пообедавших в дешевой, но богатой блюдами столовой Смольного. Что-то случится с учеными лет через пятьсот, когда строители и дети начнут приносить им эти таблички? Ведь в принципе они ничем не отличаются по структуре глины и языку от подлинных, вавилонских… Появится немало новых Фоменок, защитятся сотни диссертаций, омытых брызгами шампанского, и наука о клинописи мощными прыжками кинется вперед.

От Сорокина мимо Мясова (деревеньки тут с какой-то обеденной топонимикой: Кашихи, Россолово) до Адорья тянется лесная дорога с горы на гору, место глухое. Деревня Мясово с дороги не видна, вокруг сплошные леса, уклоны, пески и овраги. Издавна знаменит этот район страшными и кровавыми историями. С незапамятных времен в округе шалили. Особо опасное место там, где протекает река Севка, названная по имени разбойника Севки, а точнее — порховского дворянина Всеволода Ильича Костомарова по прозвищу Безухов. Прослыл он человеком жестоким, грабителем и убийцей. Говорили, что Безухов убивал каждого, кто прикасался к его голове, будь то женщина, лекарь или даже дитя. Он вступил на шаткий путь преступлений еще в молодые годы. Обычно раз-два в году Безухов, человек необыкновенной силы, захватывал на дороге путника, волок его в лесную избушку и там убивал. Лишь много лет спустя стало известно, что перед убийством Костомаров заставлял пленника стричь свою густую и жесткую шевелюру. Тут под ней и появлялись большие коровьи уши, что и было страшной фамильной тайной Костомарова, которую он берег от окружающих пуще глаза. Как только невольный Фигаро узнавал тайну хозяина, тот его и мочил. Но однажды очередной невольник так разволновался, что отстриг ножницами Костомарову одно ухо. Злодей в гневе не только убил несчастного, но резанул с горя заодно и второе свое ухо. Отсюда и пошла его кличка. Не раз к нему приезжали полицейские, получавшие доносы со страшными подробностями, но Костомаров держался с ними высокомерно, приказывал дворне «сопхать оных с крыльца с дубьем и вон выбить их по шее». В конце концов Костомарова арестовала команда из Великих Мук, его посадили в холодную, но потом вышел именной указ, применивший к заключенному первую формулу русской свободы: «В вине его простить и из тюрьмы освободить, а жить ему в деревнях своих свободно без выезда»[49].