— Инструмент есть? — спросил я у Варвары. — Ну, плоскогубцы там…

— Как же можно в доме без мужского инструменту? — поводя глазами, спросила Варвара и вольной своей походкой, лодочкой на волне, отправилась в сени.

Она принесла ящик с ключами, плоскогубцы, отвертку.

— И как это хорошо, когда мужчина в доме, — сказал? Варвара, наблюдая за мной и нисколько не опасаясь.

Я осторожно начал выворачивать взрыватель. Конечно, для этого нужен был специальный ключ и станок. Но мы научились в свое время обходиться подручными средствами. К счастью, передо мной был простейший механизм с одной ударной установкой, и с ним я рискнул обращаться достаточно смело, хотя и вспоминал случай с ефрейтором Дорошем, который вздумал вывинчивать многоустановочный взрыватель с уже выпущенного, но не разорвавшегося снаряда, где предохранительные шарики выкатились из-под ударника…

Гнат смеялся, как будто я забавлялся с игрушками. Наконец, нарушив все мыслимые и немыслимые правила безопасности, я справился с работой и положил обезвреженные снаряды в мешок. Варвара помогла мне, поддерживая мешок. Она была не робкого десятка.

— Ты это кончай! — сказал я дурачку. — Не трогай ты их, понял?

Он засмеялся снова. Может быть, снаряды казались ему поросятами и он их пас в лесу, а самых послушных приносил домой, в свою избу-развалюху? Медные кольца- это были путы, он освобождал от них поросят, выпускал на волю.

— Он ходит в УР. Старается для Крота, поняла? — ска-вал я Варваре.

Она всплеснула руками:

— Вот дурак! Не боится!

Гнат улыбался. В самом деле, что ему было бояться бандитов, если он носил на спине готовые взорваться снаряды?

— Слушай, Гнат, — спросил я с тайной надеждой. — Ты в УРе, ну, там, в лесу, встречал кого-нибудь? Ну, с автоматами? Та-та-та-та!

— Та-та-та-та! — подхватил он с радостью. — Та-та-та-та! Вкусно! Хлеб! Сало! Ха-арошее, сладкое ма-асковское сало!

— Какое еще сало? — спросил я.

— Там, — он махнул рукой в сторону окна. — Хорошо!

— Ну, хватит! Пошел, дурак! «Московское сало», надо же! — Варвара нахлобучила на путаную шевелюру Гната шапчонку и вытолкнула его за дверь.

Она исчезла в спальне, отделенной от горницы ширмой из ситчика в горошек, и через минуту появилась в городской крепдешиновой кофточке и расклешенной юбке.

— Ну? — спросила Варвара. — Хорошо? Я этого барахла наменяла — страсть! Городские, они, как трудно, зубы на полку. А мы — трудящие, нас земля кормит.

Она сделала движение руками — и накрахмаленная белая скатерть как бы сама собой легла на стол. И на столе возникло все, что должно возникнуть, когда женщина хочет накормить мужчину так, чтобы он это запомнил. Дубов с ребятами просто обалдел бы, глядя на такое угощение.

— Я думала, ты не придешь! — сказала Варвара. — Никогда уже! Стесняешься? Чудак! Вояками вы нынче становитесь раньше, чем мужиками. Небось на войне не одного человека застрелил?

Я промолчал.

— Ну вот, видишь! — сказала Варвара. — А баб опасаешься… Эх… Мыслительный ты парень, Иван, а надо бы проще, по-людски. Что ж мы столько ночек утеряли, а? Ну, может, что не так было, так будет лучше. И яблочко не за день дозревает…

Ее грудь рельефно обрисовывалась под крепдешиновой кофточкой. Глаза приобрели темно-сливовый оттенок, который хорошо запомнился мне в тот вечер. О черт! Я снова думал о лесах, о том, как нежно светится озимь под сентябрьским солнцем, когда идешь по стежке свободный, не связанный ничем — ни воспоминаниями, от которых рождается чувство стыда, ни обязанностью любить… И смутный образ девушки в черном платке, как символ свободы, простоты и естественной принадлежности лесам и полям, промелькнул передо мной. Я понял теперь, в эту совсем неподходящую минуту, откуда взялась та плавность и легкость, с которой шла девушка с коромыслом. Природа создала ее цельно, как былинку, как росток озими, и когда она шла, то шла бедро к бедру, лодыжка к лодыжке…

О черт! Я ничего не понимал: сидел рядом с Варварой, но думал не о ней. И так вот, раздваиваясь, терял последние остатки решительности, с какой явился сюда. Варвара пеленала меня взглядом, опутывала, лишала воли.

— Варвара! — сказал я нарочито резко и грубо. — Сядь! Не стой перед глазами.

Она тут же села. Неназойливая обволакивающая властность удивительно сочеталась в ней с готовностью повиноваться.

— Ты была с Горелым?

— Вот оно что… Дурачок, разве это важно?

— Важно! Я из-за этого пришел.

— Ах, так!.. — она сжала губы, задумалась. — Ну да, я виноватая. Красные командиры за Днепр ушли, а я тут осталась виноватая. Война мой век коротит, а я виноватая. Если и встретишь мужика, то в полицайской фуражке, и ты же виноватая!

— Да что я, прокурором пришел? — не выдержал я.

— А кто ж ты?

— Горелый бродит где-то здесь, — сказал я. — Он повесил Штебленка.

— Тебя он не повесит, чего волнуешься?

— Откуда ты знаешь, что не повесит?

— Знаю. Да, я была с Горелым! — Она говорила, подавшись ко мне через стол, и грудь тяжело легла на скатерть, крепдешин слился с полотном, а вырез открылся. — Он тебя не тронет, если будешь делать, как я говорю. Горелый сейчас не полезет на рожон, не то время! А придет зима, он вовсе уйдет.

Она разбиралась… Зимой, когда следы выдают и зверя, и человека, Горелый не станет бродить возле села.

— До снега сколько он еще может натворить! — сказал я. — Ведь гад! Фашист, бандера!

— Тебе двадцать лет, Ваня. Побереги себя. Тебя еще девки знаешь как любить будут!

— Что ты в нем нашла? — перебил я ее.

— А чего я должна находить? — сказала она снисходительно, как будто разговаривала с несмышленышем-почемучкой. — Нечего мне находить. Мужик он! Живой, не инвалид. Жениться хотел. Много ли таких в войну? Может, в нем чего и не так… Только когда один подходящий мужик на район, выбирать из чего?

— Ты виделась с ним после того, как ушли немцы?

— Вот еще! Дурочка я тебе отвечать на такие провокации.

— Не ты ли его подкармливаешь, Горелого? Рубашечки отстирываешь?

— Я?.. — Она рассмеялась. — Чтоб я на них стирала? Плохо ты меня знаешь.

— Честно говоришь?

— Вот те крест!

— Может он прийти к тебе в село?

— Почем я знаю?

— А если позовешь? Небось знаешь, кому шепнуть.

— А он сам не позовется. Он же с собой увел Нинку Семеренкову. Не меня, а Нинку! У него к ней, видать, серьез, а ко мне — так.

Да, я был слишком самоуверен, когда надевал новый френч с медалями и воображал себя хитрым и ловким эксплуататором женской наивности. Варвара ясно показывала, что наши с ней отношения ни к чему не обязывают ее. Может, вообще нельзя определить, когда разговариваешь с женщиной: лжет она или говорит правду? Умом я понимал, что Варвара кокетничает и притворяется. Но сердце было не в ладах с умом и принимало все слова за чистую истину. Вот и разберись…