Я искала свой личный показатель загрязнения: храм Цзинъаньсы во всем его золотом великолепии. Также известный как Храм мира и спокойствия, он располагается примерно в полумиле от нашего шестнадцатого этажа. Построенный в 247 году, Цзинъаньсы был перенесен во время династии Сун, отреставрирован при династии Цин, разрушен в 1851 году, а затем восстановлен, и ныне это величественное здание, покрытое позолотой, с многоуровневой кровлей, что возносится в небо.

В дни почище, когда мне удавалось разглядеть детали позолоченного шишака на шпиле храма, показатель чистоты воздуха обычно находился в пределах сотни.

«Безопасно почти для всех», – объявляло мое мобильное приложение по замеру загрязнения воздуха.

Если же очертания храма исчезали в серо-черной дымке смога, словно фотоснимок, черты на котором специально размазаны, показатель достигал отметки между сотней и двумя, а это уже сильно за пределами, допустимыми Управлением экологической защиты США: «Вредно для здоровья. Сократите пребывание на улице».

Если же храма я не видела вообще, не говоря уже о зданиях в квартале позади него, было ясно, что показатель уже двести, триста, а то и выше: «очень вредно» или «опасно». Пора прятаться дома, в герметически запечатанной квартире, с очистителями воздуха, похожими по размерам на маленький холодильник, включенными на всю катушку.

Как-то раз в декабре я раздвинула занавески и глянула на север, за Яньаньское шоссе. Никакого Цзинъаньсы. Глаза постепенно сфокусировались, и я осознала, что не вижу даже зданий соседнего квартала – лишь смутные тени там и сям, призрачные контуры, укрытые смогом. Я не смогла разглядеть солнца. Показатель перевалил за пятьсот: воздух настолько ядовит, что для него не нашлось отметки на шкале. (Лос-Анджелес и Лондон обычно болтаются чуть выше пятидесяти.)

«Аэропокалипсис!» – вопила одна западная газета, а шанхайские власти предписали всем учебным заведениям отменить уличные мероприятия.

«Дышать не могу, остаюсь дома», – прислала СМС подруга, отменяя наши посиделки за кофе.

– Рэйни будет дома, – объявил Роб сквозь зубы. – Окна закрыть, врубить очистители.

Несколько дней мы скрывались дома – выдерживали мировую войну со смогом. Муть в воздухе наконец рассеялась – через неделю, долгую, бесконечную.

Я вернула Рэйни в садик с новообретенной решимостью. Астма – не самое привычное для большинства китайцев понятие, и я сомневалась, стоит ли привлекать внимание к какой угодно особенности моего сына, которая сделает его исключением из правил. Но пришла пора поговорить с учительницей Чэнь.

– Что это? – спросила она, глянув на синее приспособление из пластика и металла у меня в руке. Я отвела ее в сторонку, когда пришла за Рэйни, вооружившись набором китайских слов, означающих астму, неотложную помощь и ингалятор.

– Ингалятор – сижу циуцзи – лекарство, которое помогает Рэйни дышать, – объяснила я. – У него астма. Если увидите, что Рэйни трудно дышать, не могли бы вы, пожалуйста, два раза ему пшикнуть?

– Никаких лекарств мы здесь не держим. Отнесите медсестре, – сказала Чэнь.

– Бухаоисы – мне неловко об этом говорить, – произнесла я. Китайцы применяют эту формулу любезности перед тем, как сказать что-нибудь неприятное, противоречивое или возмутительное, а то, что я собиралась сказать, было и первым, и вторым, и третьим. – Бухаоисы, но тут важна быстрота, а медпункт слишком далеко. Можно хранить это лекарство поближе к Рэйни?

– Никаких лекарств мы в классной комнате не держим, – повторила она и отвернулась. – Может, в раздевалке рядом? – попросила я. Но Чэнь покачала головой, не оборачиваясь. Удаляющаяся спина – такие вот у нас отношения с учительницей Чэнь.

Медпункт располагается в том же желто-белом беленом здании, что и стекляшка охраны у входа. Вдоль стены здания тянется длинный лоток с матовыми черными раковинами, ровно по пояс ребенку. Над раковинами – рядок золотистых табличек, на всех написано, что «Сун Цин Лин» – образцовый детский сад и «лаборатория детского образования».

У этой части территории по утрам было свое отдельное назначение: ежедневный тицзиань, или медосмотр. Дети проходили в ворота мимо охранников, мыли руки у низеньких черных раковин, сушили их, а затем вставали в одну из двух длинных очередей, вившихся до медпункта. Во главе обеих очередей стояло по медсестре, облаченной в розовый халат, они заглядывали в крошечные рты и осматривали ручонки – не появилось ли где красных точек, признаков ЭВС[12].

В зависимости от результатов осмотра медсестра вручала каждому ребенку тоненькую цветную пластинку размером с флешку.

– Пошли, мам! – говорил Рэйни, сжимая в кулачке пластинку, и мы отправлялись в их комнату. Красная пластинка означала «здоров», никаких действий предпринимать не надо. Синяя сообщала учителю, что ребенку полагается ежедневный прием лекарства. Розовый, как «Пепто-бисмол», означал неполадки с животом. Желтый – что у ребенка кашель. Зеленый оставался тайной, и я спросила у Рэйни.

– Это означает «кровь» или «больно», – объяснил он мне однажды, улыбаясь, пока мы шли по обширной травянистой лужайке в центре садовской территории, которую я стала именовать Большой зеленкой. Ежедневные медосмотры проходили упорядоченно, в полном молчании и были действенным способом общения между медсестрами и учителями: цветовой шифр – сообщение, дитя – гонец. Китайская эффективность в обращении с толпами поражала меня неизменно.

Однажды Рэйни выдали желтую карточку – «кашель». И на следующий день, и далее – всю неделю. Но он был совершенно здоров – ему должны были выдавать красную! Что-то шло не так.

– Что значит желтый? – спросила я у него как можно более непринужденно. Он стискивал в кулаке желтую пластинку, будто любимую игрушку.

– Значит «кашель».

– Но у тебя же нет кашля на этой неделе, – возразила я. Рэйни не ответил.

Наутро я заняла позицию, чтобы мне было видно начало очереди, и, к своему удивлению, заметила, как Рэйни старательно кашлянул – всего разок, – как раз когда медсестра глядела ему в рот.

Желтая карточка.

Мы с Рэйни добрались до классной комнаты.

– Что происходит, когда тебе дают желтую карточку? – спросила я, изображая невозмутимость.

– Больше воды, – ответил он.

«Детям воды не вдосталь?» – подумала я с некоторым ужасом. Эта сцена крутилась у меня в голове, пока я топала в тот день к медпункту, вооруженная ингалятором Рэйни. Зашла внутрь.

– Можно вас побеспокоить? – спросила я подошедшей медсестре Ян Цунь Цунь, облаченной в светло-розовый халат, в темно-карих контактных линзах, отдававших в синеву у кромки радужки. К нам присоединилась и широкоплечая женщина, возникшая из кабинета в глубине, и мы втроем уселись на стульчики за круглый стол.