Как же несчастен был Бальзак в это время! Жизнь проходила мимо, а ему ничего другого не оставалось, как ждать милости от судьбы, чтобы совсем не сгнить в этой унылой темнице безжалостной фабрики по производству романов. В отчаянии Бальзак молил:

«Если бы кто-нибудь бросил волшебный луч света в мое унылое существование, ведь я еще не срывал цветов жизни… Я алчу, но никто не приходит утолить мои страстные желания. Как быть? У меня только две страсти: любовь и слава. И ни одна еще не удовлетворена!»

* * *

24 июня 1824 года семейство Бальзак, имевшее в ту пору свободные деньги, приобрело за 10 000 франков дом в Вильпаризи, который оно прежде арендовало. Бернар-Франсуа нравилась мысль о том, чтобы вновь переехать в этот городишко; там он был куда более заметной персоной, чем в Париже, где, по его словам, «матерые волки сталкивались и грызлись в отвратительной грязи».

Полагая, что жизнь на свежем воздухе и простые удовольствия способствуют долголетию, он и в семьдесят восемь лет был не прочь приударить за не обремененными парижским снобизмом девицами-провинциалками.

Мадам Бальзак надеялась, что сын-писатель вместе со всеми переедет в Вильпаризи, но тот отказался и снял для себя небольшую квартирку на пятом этаже в доме № 2 по улице Турнон.

«Он намерен там работать», — защищала брата добрая сестра Лора. Но мамашу не так-то легко было провести. Она полагала, что сын просто хочет иметь возможность без помех принимать у себя эту несносную кокетку мадам де Берни. Как же непросто ей было примириться с тем, что женщина, которая была на год старше ее самой и успела уже стать бабушкой, похитила у нее сына!

* * *

Что касается Лоры де Берни, то она уже давно была влюблена в Бальзака, которого она забрасывала письмами подобного содержания:

«Я люблю тебя! Ты мне нужен больше, чем воздух птице, чем вода рыбе, чем солнце земле, чем тело душе. Повторяя простые слова: „Милый, я люблю, я обожаю тебя“, я хотела бы чаровать твой слух, как чарует его весенняя песня пташки, я просила бы тебя прижать к сердцу свою милую и совершить вместе с ней чудесную прогулку; мне хотелось бы уверить тебя, что наступят погожие летние дни; но в этой радости мне отказано, боюсь, что мое письмо может навлечь на моего дорогого, моего любимого неприятности, вызвать дурные толки, и все удовольствие будет этим испорчено. Ты даешь мне так много, но твоя милая способна это почувствовать и оценить, как никто другой. О, почему не дано мне принять множество обличий, чтобы и самой давать тебе все, что я хотела бы, и так, как я хотела бы! Но, милый друг, если мое тело, моя душа, все мое существо, которое украсила ныне самая возвышенная любовь, дарует тебе радость, я бесконечно счастлива, ибо всецело принадлежу тебе!»

Если в начале их связи она держала себя по-матерински нежно и чуть насмешливо, то теперь, четыре года спустя, она страстно привязалась к молодому человеку, чей незаурядный талант она почувствовала одной из первых. Она очень страдала, видя, как ее любимый убивает все свое время на какие-то жалкие поделки, которые ему заказывал Орас Рессон, литературный посредник, ловко эксплуатировавший этот неиссякаемый источник вдохновения.

* * *

Практически каждый день Бальзак отправлялся либо в кафе «Вольтер», либо в кафе «Минерва», возле «Комеди-Франсез», где встречался со своими приятелями. Пройдоха Рессон, умевший гораздо лучше, чем Бальзак, соблазнять книготорговцев, предлагал ему работу над всевозможными «кодексами». В ту пору жанр этот был в моде, и всевозможных «кодексов», этого развлекательного мещанского чтива, выходило множество, например, «Кодекс коммивояжера», «Любовный кодекс», «Кодекс честных людей, или Искусство не оставаться в дураках», «Супружеский кодекс» и т. д.

Бальзак, умевший работать как никто другой, был способен написать книжку за несколько ночей. Эти самые «кодексы» Бальзак десятками создавал параллельно романам, повестям и рассказам. Преследуя задачу, например, предостеречь читателей от опасности быть ограбленными, Бальзак давал в «кодексе» ряд зарисовок людей самых различных социальных положений: здесь и мелкий карманный воришка, и громила-взломщик, и великосветская дама, и нотариус и т. д. Все они одержимы одним стремлением — присвоить чужое имущество, чужие деньги, чужое состояние.

Жизнь представлялась Бальзаком как «непрерывная борьба», но если карманных воришек и громил-взломщиков он в какой-то степени оправдывал (они сами принадлежали к тем, «кто голоден»), то великосветских бездельников, а также нотариусов, нагло «обделывающих свои собственные делишки, управляя чужими», и адвокатов, использующих незнание законов своими клиентами, — никогда. При этом они могли оказаться не менее опасными для «честных людей», чем профессиональные воры.

Много приходилось Бальзаку писать и всевозможных очерков, то есть мгновенных откликов на происходившие события, кратких, «моментальных» зарисовок с натуры.

Вот как А. Моруа характеризует эту его деятельность:

«Для такого рода второстепенных работ Бальзаку приходилось очень много читать, он рылся в книгах, изучал иностранных авторов. Он выказывал энергию, достойную Наполеона. Однако ему уже исполнилось двадцать пять лет, а успех все не приходил. Романы Ораса де Сент-Обена? В их ценность он не верил; он и писал-то их с усмешкой, а порою даже немного стыдясь.

Почему? Да потому, что чувствовал: он способен совсем на иное; он ощущал себя философом, мыслителем. Оноре приобрел известную сноровку, овладел некоторыми приемами мастерства и теперь мечтал о чем-то большем. Какой-нибудь Рессон или Ле Пуатвен могут довольствоваться ролью литературных поденщиков, готовых взяться за любую поделку. Но он… Все заставляло его стремиться к великому, и все неумолимо отбрасывало его к ничтожному».

Свои переживания в этот период Бальзак красноречиво отобразил впоследствии в своем романе «Шагреневая кожа»:

«Я был жертвою чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, — и прозябал в ничтожестве… Как все взрослые дети, я тайно вздыхал о прекрасной любви. Среди моих сверстников я встретил кружок фанфаронов, которые ходили задрав нос, болтали о пустяках, безбоязненно подсаживаясь к тем женщинам, что казались мне особенно недоступными, всем говорили дерзости, покусывая набалдашник трости, кривлялись, поносили самых хорошеньких женщин, уверяли, правдиво или лживо, что им доступна любая постель, напускали на себя такой вид, как будто они пресыщены наслаждениями и сами от них отказываются, смотрели на женщин самых добродетельных и стыдливых как на легкую добычу, готовую отдаться с первого же слова, при мало-мальски смелом натиске, в ответ на первый бесстыдный взгляд!.. Позже я узнал, что женщины не любят, когда у них вымаливают взаимность; многих обожал я издали, ради них я пошел бы на любое испытание, отдал бы свою душу на любую муку, отдал бы все свои силы, не боясь ни жертв, ни страданий, а они избирали любовниками дураков, которых я не взял бы в швейцары».

Между тем надо было жить. Теперь он обитал один на улице Турнон. Это была настоящая свобода, правда, мать иногда тайком платила за него квартплату (она так понимала свой материнский долг), но все же…